Дубль Два - стр. 6

На камне сидел усатый дед с сивой щетиной на тяжёлом подбородке. На ногах у него были вытертые до серой ткани стоптанные кирзовые сапоги с заправленными в них синими брюками. Тоже очень не новыми. На плечах висела застиранная куртка от старого камуфляжа – «Флора», ещё не «Цифра». На голове – фуражка с треснутым в двух местах козырьком и зелёной лентой околыша. Пограничник, наверное. Хотя я в армии не служил, а знания черпал в основном из книжек. И преимущественно – бесполезные.

– Я бы узел другой вязал, – продолжал неожиданный дед, скрутив самокрутку и прервавшись после слова «узел», чтобы лизнуть край газетного листка.

А я вдруг понял, кого он мне напоминал этой фуражкой. Дядю Митю из кино «Любовь и голуби».

– Почему? – озадачился вопросом болевший всё сильнее мозг.

– Узел-то? Так этим ты либо кожу прищемишь, либо об крюк трахею порвёшь. И будешь долго тут плясать, под веткой-то. Надо сзаду узел вязать, скользящий, чтоб позвонки сразу – хрусть! А то что это за дело – висишь себе, а тебе через дырку в шее воздух под верёвкой всё равно проходит? И кровь ещё туда зальётся наверняка. Утопиться и попроще можно, – прерываясь на глубокие затяжки, пояснил он.

– Или, может, ты из этих? – подозрительно глянул он на меня из-под седых бровей, сошедшихся у переносицы.

– Из каких? – на всякий случай уточнил я.

– Ну, из тех, которым чем хуже – тем лучше. Или тех, что специально ищут, как бы себе побольнее сделать.

Я задумался всерьёз. Повспоминал. И ответил уверенно:

– Нет. Не из таких.

– Это хорошо, – похвалил дед. – А то кого только не увидишь нынче. Странные дела в мире творятся.

– Странные, – кивнул я. Посмотрел ещё раз на ветку, но решил, что продолжать было бы невежливым по отношению к собеседнику. И предложил, кивнув на бутылку:

– Угощайтесь, пожалуйста.

Старик изогнул бровь, глянул на посуду. Полез за пазуху, достал и расстелил на камне газету. Вынул два варёных, вроде бы, яйца. И спичечный коробок, хотя прикуривал от зажигалки. Если я ещё хоть что-то понимал – в коробке́ должна была обнаружиться соль. С другой стороны он вытянул завёрнутые в чистую тряпицу два куска ржаного хлеба. У меня внутри что-то булькнуло вопросительно.

– Подходи давай, гость нежданный. В одиночку пить – примета плохая, – дед похлопал рукой по камню напротив себя. Мне показалось, что камень вздрогнул, будто вздохнул. Я тоже вздохнул. Примета и вправду была – так себе.

– Как звать-то тебя, альпинист… промышленный? – казалось, он нарочно пропустил какое-то важное связующее слово во фразе. А сам тем временем осторожно очищал с одного, тупого конца, яичко, оказавшееся сырым.

– Ярик, – ответил я, не сводя глаз с его толстых пальцев, ловко управлявшихся и со скорлупой, и с самым сложным – тоненькой плёночкой под ней.

– Ярослав, выходит? – уточнил старик, не сводя глаз с яйца, которое посыпал крупной солью из коробка. Я кивнул.

– Странно. Не похож, – заключил он, вручив мне в правую руку бутылку, а в левую – яйцо.

Я глотнул и тут же запил-закусил одновременно. Водка была тёплая, а белок и желток – прохладные, солёные и какие-то поразительно вкусные. Или это из-за того, что я до этого ел позавчера?

– А Вас как зовут? – спросил я старика, чувствуя, как проходит голова и перестают чесаться комариные укусы. Это чьим яичком он меня угостил, Жар-Птицыным?