Дубль Два - стр. 31
Я убрал миску, сильнее наклонив ведро к топке. На дне лежало что-то, напоминавшее чайный гриб, которые раньше почти в каждом доме плавали на кухнях в трёхлитровых банках с задумчивым видом. Скользкая на вид поверхность была усыпана такими же «усами», только коротенькими. Хорошо, что на этом чём-то не было глаз – было бы ещё страшнее. Хотя куда уж.
– Не тяни долго, – напряженный голос старика царапнул по ушам. Глянцево-чёрная студенистая масса вздрогнула и начала тянуться, будто покрывая тонкой пленкой стенку ведра с моей стороны, вытягиваясь вверх.
Я опустил руки внутрь, пытаясь ухватить расползавшееся во все стороны невнятное тёмное месиво. По ощущениям было похоже на медузу, хотя я никогда до сих пор не держал в руках медуз, тем более в брезентовых варежках. Стараясь не выпустить жуткое чёрное желе, бросил его в топку. Почти всё улетело в огонь, зашипев и удушливо завоняв, почему-то, палёным волосом. Часть осталась на ткани.
– Голицы в топку, Славка! – выдохнул дед.
Стягивая одну варежку, я почувствовал, как что-то кольнуло в правое предплечье. Резко провёл царапавшей тканью, отодрав вместе с кожей тонкий шевелящийся ус, что уже начинал уходить под кожу. И швырнул всё в пламя. Дед со звонким стуком захлопнул чугунную дверцу и буквально вытащил меня на улицу, под нестерпимо яркий свет утреннего Солнца, усадив на лавку.
Меня шатало даже сидя. Перед глазами плясал амбар. Дедовы портянки на верёвке будто в ладоши хлопали, хотя ветра не было и в помине.
– Борись! Не пускай его, Славка! Ты должен победить! – голос лесника звучал откуда-то издалека, хотя он, вроде бы, сидел рядом, держа меня за плечи.
Катя. Моя Катя. «Бывшая», как учил говорить Хранитель. Я увидел, как она положила в пласт говядины три раскрытых булавки. И как скормила это Чапе. Собака недоверчиво обнюхала любимое лакомство и руки хозяйки, что пахли железом. Но поверила человеку, которого любила. И съела всё без остатка. И легла, положив морду на передние лапы, глядя на отвернувшуюся от неё женщину хозяина. Большими, влажными, чуть грустными глазами.
– Ярик, а ты скоро сегодня? Чапа как-то странно выглядит, не заболела ли? – услышал я голос, который так любил.
Пирог, яблочный с корицей, та самая фирменная Катина шарлотка. Вот он появляется из духовки, румяный и ароматный. Вот стоит на подоконнике, остывая от жара. А вот руки неторопливо, по щепотке, рассыпают на золотисто-кремовую поверхность какой-то чёрный порошок. Едва заметные точки которого пропадают, будто всасываясь в тесто. Руки заворачивают пирог в рушник, вышитый красными нитками. И мы везём угощение моим родителям.
А вот и я. Сплю. Крепко. Дорожка слюны на щеке. Красная полоса от подушки на ней же. Рот закрыт. Женская рука зажимает нос. Через несколько секунд губы расходятся, а между ними другая рука вставляет какую-то деревянную трубочку, сплошь покрытую странными знаками, похожими не то на руны, не то на иероглифы. Бывшая дует в трубку – и споры Чёрного Дерева попадают в спящего Ярика Змеева. А он продолжает крепко спать. А я вижу, как в лёгких, скрытых кожей, мышцами и рёбрами, начинает формироваться тёмный сгусток. Пятно Тьмы.
Перед раскрытыми глазами начали проявляться контуры двора. Первым прорезал небо колодезный журавль. Казалось, что его шея-стрела указывала мне на что-то важное. Опустив взгляд, я увидел на правом предплечье, там, куда кольнул чёрный ус, маленькую, со спичечную головку размером, ранку. Из неё выползал извивающийся отросток, маленький, миллиметра три-четыре, и толщиной чуть больше волоса. Вслед за ним выступила ярко-алая, от солнца, что ли, капля крови. И будто вскипела прямо на глазах – покрылась пузырьками, словно кто-то капнул на неё перекиси. А росток, дёрнувшись судорожно ещё пару раз, вспыхнул и замер. Осталось тающее в воздухе облачко вонючего дыма. И серый пепел, растворившийся в красном пятне. Тут же застывшем корочкой, как на старой ссадине.