Дорога в любовь - стр. 24
– Говорю, желудок болит, глухая карга. Куда валишь борщ, он острый. Суп свари, куриный. Это сама жри!
Он встал, взял тарелку и, шаркая разношенными тапками, поплелся в туалет. После характерного шлепка гущи о фаянс, сопровождаемым шумом спускаемой воды, Петрову вдруг затошнило. Сильно, по настоящему. С трудом сдерживаясь, она налила ледяной воды из под крана и залпом выпила. Стало легче. Уже спокойнее она смотрела на "гузку", медленно пережёвывающую кусок свежего батона, и со всхлипом втягивающую кефир.
– Сука! – подумала она яростно, – чтоб ты сдох!
Испугавшись этой мысли она хлопнула себя по губам, налила ещё чаю. Исподволь рассматривая лицо Петрова, вдруг заметила, что он бледен, как белёная стена.
– Жрет все подряд. Гастрит, похоже. Поделом! Скотина!
Встала и ушла в комнату, захватив скомканную грамоту и таинственно поблёскивающее зеркальце, забытое в прихожей. Упала в кресло, разом лишившись сил и открыла зеркальце…
***
Любава вся горела от печного жара и радости. Повойник сдернула – спаси Господь, мужиков сдуло, как только Иван им бутыль из сеней показал. Вот проказник ведь, сам не особо питОк, а соседей всегда уговорит. У Любушки всё так же сладко сжималось сердечко от мысли о муже, как много лет назад. Вроде и не молодка уже, да и у Ванечки седина волосья посеребрила. Зато сынок… Ещё красивее, чем папаня в молодости был. Да и добрый… Повезло Марьянушке.
Эти мысли тихонечко вились в Любиной голове, грели, ласкали, а руки, между тем, тёрли, месили, скручивали упругое тесто в жгуты. В горнице было жарко от раскаленной печи, баб набилось, как пчёл в улье, но всем хватало места. У каждой была своя работа, и вот уже огромный, весь изукрашенный каравай вздыбился горой на столе, дышал, как живой, пыхал пахучей сдобой.
– Марьянушка, дева. Ты ж зачем пришла, не след тебе тут крутится. Иди, иди.
Любава ласково обняла за нежные плечики невесту сына. Ей очень нравилась девушка, хоть и была она крохотной, как птичка, хрупкой, слабенькой. "Ведь не работница, вон ручонками только бабки песочные с дитями лепити, мало девок справных в селе",– зудела Матрона, соседка. Но Люба разом прекращала все пересуды, резко бросая каждому доброхоту: "Была бы девка добрая. А телеса наживём! Откормлю!"
Марьяна прижалась щекой к Любиной руке, потерлась. У неё мамка болела всё, отец пил без просыху, и домой идти совсем не хотелось. Любава уж и сейчас забрала бы девку к себе, даром комната для молодых простаивает, да и дом их с Ванюшей – огромный, красивый, пустоват. Да ведь сожрут! Вон уже косятся, лупятся, как рыбы лупоглазые!
"На выпечку свадебного каравая невеста заявилась. От! Ей сейчас плакать да причитать о потере девства, черный плат носить, а она к свекрухе будущей ластитца. Совсем совесть потеряли, неслухи!"– Любе показалось, что она даже различает в бабском гомоне эти отдельные слова и вдруг разозлилась.
– А оставайся, золотко! Что тебе вечер в тёмном дому куликать! Давай ка, свечки зажигай, каравай садить будем.
Она протянула Марьяне свечи. Та, быстро, как котёнок прыгнула к столу, где бабы уже водрузили каравай на огромную деревянную лопату, прилепила по углам толстые, неровные свечи. И когда свечки разгорелись, образовав четыре маленьких костерка, две самые здоровые бабы с натугой сунули его в печь.