Доктор - стр. 23
– Зачем ты звонишь? – наконец отзывалась она.
– Не знаю, – сипел я растерянно. – Просто хочу тебя слышать…
– Ну, слышишь – и что, тебе легче? – с жестокой усмешкой спрашивала она.
– Нет, не легче…
– Тогда и названивать нечего, все и так ясно, – голос ее становился холодным и твердым, как лед. – Прости, но между нами все кончено.
И Ольга вешала трубку.
XVI
В отделении многие недоумевали: что это сделалось с шефом? Я стал раздражителен, груб и рассеян; я стал придираться к таким пустякам, на которые раньше не обратил бы внимания, – и моя раздражительность создавала вокруг нервозно-болезненную обстановку.
Я мог, например, за сущий пустяк накричать на сестру, да еще при больных, но при этом я мог позабыть ее имя.
– Галина! – орал я на весь коридор. – Сколько раз я тебе говорил: не зови больных к телефону!
– Я не Галина, а Таня, – обижалась сестра, и глаза ее наполнялись слезами. – А к телефону зову потому, что у Петракова из третьей палаты только что мать умерла…
– Все равно: непорядок! – рычал я, не в силах сдержаться.
Что делать? Несчастье распространяется, словно вирус, стараясь и всех вокруг сделать несчастными.
И оперировать я стал хуже, нервознее и торопливее. Пропала та точность и ясность движений, которая отличает хирургов высокого класса. Откуда ей, ясности, было взяться, когда в голове и в душе моей все было вверх дном?!
Даже и ассистенты, мои молодые ученики, которыми прежде я был так доволен, стали вдруг бестолковы, неловки – а это уж верный признак того, что сам оператор работает плохо. Нет, конечно, огромный мой опыт длиной в двадцать пять лет что-то значил – даже тогда оперировал я довольно прилично, – но пропала та легкость рук, при которой стороннему зрителю кажется, что операция движется словно сама по себе. Когда работает мастер и все у него получается, кажется, что любой человек, позови хоть прохожего с улицы, может сделать все то же самое. Я же стал оперировать так сложно и вычурно, что операция превращалась в какой-то запутанный фокус с переставленьем крючков, многократной наводкою лампы – мне все казалось, что в ране тесно, темно – и с неестественно-сложными выкрутасами собственных рук. Все меня раздражало, и операционные сестры уже и не знали, чем мне угодить. Я швырял, прямо на пол, зажимы и ножницы – инструменты гремели по кафелю – и орал дурным матом:
– У нас что, зажимов нет поприличнее? Что вы суете мне это дерьмо?!
Сами руки мои мне мешали: они были неловкими, словно чужими. Порою казалось, что оперирую вовсе не я – другой человек…
Привезли, помню, тяжелое ножевое ранение. Молодой наркоман, с головы до пят покрытый татуировками – по всему телу переплетались драконы и змеи, – был взят прямо из наркопритона: парню воткнули в живот большой кухонный нож, и его деревянная рукоять качалась в такт пульсу, пока раненого везли на каталке в операционную.
Открыв живот, отчерпав кровь и сгустки, я долго не мог отыскать, откуда так сильно кровит.
– Да растяните же рану! – рычал я на ассистентов. – Я ни черта здесь не вижу!
– Мы стараемся, шеф, – бормотал Семирудный, уже весь потный от напряжения.
– Плохо стараетесь, – фыркал я, разгребая ладонями петли кишок. – Ага, вроде вижу: Петровна, давай скорей шить!
Нож пересек селезеночную брыжейку, и было никак не добраться до короткой, плевавшейся кровью, артериальной культи. К тому же и руки меня плохо слушались: пальцы заметно дрожали. Я старался работать как можно быстрее – но в суете, как назло, все получалось не так, как надо. Одна лигатура порвалась, затем я обронил и потерял в глубине раны иглу – попробуй найди ее там, в луже крови, – а когда наконец, уже с третьей попытки, вкололся под брызгавший кровью сосуд, то игла с хрустом вонзилась в мой собственный палец! И попала, видно, в нерв – потому что боль прохватила всю левую руку до самого сердца.