Девять изб - стр. 6
Идти – значит согласиться на язык места. Здесь он начинал догадываться, что никакой архитектурный нормик, никакая ГОСТовая таблица, никакой винтажный каталог не скажут ему, как звучит дерево ночью и почему дверь, на которой вырезан солнечный зверь, держится лучше, чем дверь с банальным замком. Ему предстояло учиться заново – слушать щёлканье стропил, скрип половиц, тишину избы, которая трещит печной глиной, и это знание не «научит» его, а вплетёт в него ещё одну нитку, чтобы он стал не умнее, а цельнее. «Чур», – сказал он самому себе не как «заговор», а как «соглашение»: береги границу, не переусердствуй, не рвись понять то, что зреет медленно.
Он ступил на узкий участок, где трава вдруг примялась и стала как ковер. На мгновение показалось, что впереди, в лёгком колышке воздуха, сформировались контуры – не людей, не деревьев, а просто ожидания, как будто само место приготовилось сделать шаг навстречу. Михаил замер и позволил ожиданию пройти через него, как через сито. Оно прошло, оставив мало, и этого «мало» оказалось достаточно, чтобы не терять равновесия. Он снова вдохнул, глубже, чем прежде, и воздух в ответ сделал то же самое – вдохнул его. Смешно, но он почти физически ощутил, как место примеряет его, как портной примеряет ткань к будущему плечу пиджака: «пойдёт – не пойдёт».
Автобусная дверь там, за спиной, уже захлопнулась, сбросив остатки городского. Где‑то вдалеке, в эквиваленте чужого времени, кто‑то наверняка в этот момент насыпал в кружку каши, выключил в доме утюг, нашёл в кармане запястье чужой руки, но здесь, на мягком ледяном «между», это не имело веса. Здесь, казалось, был свой календарь, без дат, но с запахами и тенями. Михаил поймал в себе привычный испуг, похожий на аккуратность: а вдруг он сейчас всё выдумает и потом будет расплачиваться за литературность в отчёте, а вдруг он пропустит нужную дистанцию и подойдёт слишком близко, а вдруг он, сколь бы бережным ни был, всё равно что‑нибудь «сорвёт». И тут же другой голос – шипящий, домашний: «Не важничай. Ты не главный, ты – гость. А хорошие гости сперва смотрят, как хозяин дышит».
Он постоял ещё немного, ощутил, как солнечный свет, каким‑то чудом пролезший сквозь ткань ветвей, ложится на плечо шершавым пластом, как тёплый деревенский рушник из грубой льняной пряжи, и в этой теплоте было столько голоса детства, что захотелось произнести вслух: «Мама». Он не произнёс, оставил себе, как оставляют для себя последнюю ягодку в ладони, и это тоже было правильным жестом. Иногда не сказанное перемещается внутрь и становится тем самым невидимым якорем, за который держишься, когда вокруг – совсем вода.
Впереди начиналось село, пока ещё без звуков, без встреч, без вывернутых узлов, без имён. Он сделал короткий шаг, остановился и, как учил Степан, молчал. Молчание, оказывается, может быть разным. Есть молчание, которым закрывают рот, когда боятся, – оно хрустит и колет зубы. Есть молчание вежливого слушателя – оно мягкое и легко махровеет от чужих слов. А есть молчание такого захода – плотное, ощупное, как свежевыбитый половик, поставил ногу, и понял, где границы узора. Именно этим молчанием он и наполнил себя, не героическим, не показным, а тихим, рабочим молчанием человека, который знает, что за дверью – живое, и оно не любит, когда к нему стучат кулаком.