День начинается - стр. 32
Нелидов хмуро усмехнулся, но не поддержал разговор. Он и сам прекрасно понимает, что так работать нельзя; надо бы давно скоординировать, согласовать работу изыскательских экспедиций разных ведомств, но ведь Нелидов не начальник Главного комитета? Там не с Григория Муравьева спросят, а с Нелидова. Что он скажет, почему не выполнен план работ? Все его разъяснения и возражения примут как пустые отговорочки, как неумение организовать работы. А Муравьев – что! Ему не отчитываться перед Главным комитетом.
– Из всех зол, которые я осуждаю в человеке, самое неприятное – глупость.
– Глупость? – переспросил Григорий. – Как это понимать?
– Как понимать? А вот так и понимать, как говорю. Именно глупость! Ведь это же ясно, с этими делами, – пора согласовать работу поисковых экспедиций. А на поверку что? Каждый дует в свою дуду. И академия, и новосибирцы знали, что в Саянах – наша экспедиция. Так зачем же их черт занес в тот угол? А в комитете с меня спросят, почему завалили план. Там с меня спросят.
– И правильно сделают, Андрей Михайлович.
Нелидов посмотрел на Григория долгим и упорным взглядом.
– Что ты этим хочешь сказать?
– Я вам писал в докладной.
– Ах да. Приречье! Вместо Саян – Приречье! А не будет ли это еще одной глупостью? Прежде чем ставить вопрос о разведке Приречья, надо иметь под руками обоснованный материал, Григорий-свет-Митрофанович. Да, да, твердый, ясный и обоснованный материал. А что имеем? Туманности. Одни туманности.
– «Минералы и руды сами на двор не придут: надо их найти», – напомнил Григорий известное изречение Ломоносова и, переложив кипу бумаг из руки в руку, немного пригнув голову, буркнув себе под нос что-то похожее на «всего хорошего», покинул кабинет.
Умные, добрые глаза Нелидова, в лучиках морщин, следили за каждым движением и за выражением лица Муравьева. И когда Муравьев скрылся за черной дверью, обитой дерматином, лицо Нелидова как-то сразу постарело, глаза потускнели, и он, отодвинув от себя толстые папки с делами, вышел из-за стола и заходил по кабинету.
«Вот и еще человек, – вернулся Нелидов к ночным размышлениям о Муравьеве, вышагивая мелкими, осторожными шажками по своему огромному кабинету, – талантливый, выдающийся геолог, а с глупостями!.. Ему же за 25 лет. А каков был я в свои 25 лет? Ну, во мне тогда еще кипело. Но у нас уже родилась Катерина. Катерина! – и вдруг остановился у высокого, затянутого синим бархатом, узкого, как щель, готического окна и, положив свои маленькие сухонькие руки на подоконник, опустил голову. – Что же я просмотрел? Как я просмотрел, а? – спрашивал он себя. – Семья должна быть твердой, устойчивой! Какая же будет ее семья? Надо бы с ним поговорить, – вернулся Нелидов к Муравьеву. – Да, да, надо бы поговорить. Да неудобно!» – И взгляд Нелидова остановился на крыше противоположного дома.
То, что он, отец хорошего и дружного семейства, старый коммунист, вырастив хорошую и умную дочь Катерину, ни разу до вчерашнего ночного объяснения с дочерью и женою не подумал о том, как устроится личная жизнь дочери, теперь беспокоило его, и он готов был оттаскать себя за свои короткие, черные с сединой, непокорные волосы. «И все я! Я! Я прежде всех должен был подумать об этом. А я позже всех узнал. И то случайно! Э, плохо! Плохо. Но что же было у них? – спросил он себя. – А что было? Ничего не было! Не могу же я судить Муравьева только за то, что моя дочь столько лет любила его!»