День начинается - стр. 26
– Приехали.
– С материалами?
– Да.
– В духе?
– Кто?
– Григорий-свет-Митрофанович.
– Он всегда в своем духе.
Нелидов насупился, проворчал что-то себе под нос и вышел в кухню.
Катюша разделась и, потирая настывшие ладони, остановилась у плотно задернутых портьер палевого цвета, закрывающих дверь в ее маленькую девичью комнатушку. Не двигаясь, откинув голову на косяк, она смотрела прямо перед собой в широкое двойное окно, выходящее на перекресток проспекта и улицы Диктатуры. Глаза ее, черные как уголь, глядели не мигая в одну точку. Она не видела, как снег густыми хлопьями лип на стекла, таял, стекая вниз. Во всем ее облике – в высоком росте, в не по-девичьи широких плечах – цвела красота, сила и молодость. Губы ее были красны и сочны, как спелый плод. Капризно вздернутая губка красноречиво подчеркивала упрямый, несговорчивый характер, решительный в трудную минуту. Все ее лицо горело пунцовым румянцем, пробившимся сквозь смуглую кожу, покрытую на верхней губе и на висках возле ушей темным пушком.
За чаем, опустив глаза, Катюша спросила:
– Папа, как ты понимаешь индивидуализм?
Андрей Михайлович недовольно фыркнул:
– Я же тебе говорил…
– Тогда ты еще нащупывал определение. Сейчас, я думаю, ты успел обдумать.
– Нельзя ли без политики хоть чай попить? – остановила мать. Она не хотела, чтобы Катюша снова подняла вопрос о Григории, находясь под впечатлением, как видно, невеселой встречи.
– И чай, милая Евгения Николаевна, политическая штука, – сказал отец, дуя в чашку. – Кругом политика. Жизнь – политическая штука, никуда не попрешь. Таков двадцатый век. Впрочем, девятнадцатый был тоже не без политики.
Катюша напомнила отцу о вопросе.
Андрей Михайлович сразу посерьезнел, отставил чашку с блюдцем, облокотясь на стол, подумал, щуря такие же черные, поблескивающие глаза, как и у Катюши.
– Индивидуализм – серьезное заболевание, Катюша. Он пришел к нам с той поры, – Андрей Михайлович кивнул в сторону одинарного окна, словно индивидуализм пришел к Нелидовым со стороны улицы Диктатуры. – И если угодно, индивидуализм – рак империализма. Начиная от Рокфеллера, Меллона, Дюпона, Форда, кончая рядовым Джоном-стяжателем, державшим рокфеллеровские акции, все подвержены этой злокачественной опухоли – индивидуализму. Ему они обязаны разобщением взглядов, притуплением вкуса к общественной жизни. Каждый сам по себе, сам для себя, и никого вокруг. Вот квинтэссенция индивидуализма. Для американцев индивидуализм – нормальное, повседневное явление. Для нас – чуждое и вредное. Наш народ силен коллективным умом. И если кто мнит себя единственным вершителем судеб народа, рано или поздно окажется за бортом жизни. Индивидуализм антипатичен народу.
Хуже ничего нет, когда советский человек замыкается в себе, в своих мыслях, желаниях, стремлениях и варится в собственном соку. Где-то живут люди – борются, строят, веселятся, поют песни, ходят в театр, а индивидуалисты живут сами по себе, чураясь общего. Так жить нельзя. Никак нельзя! Надо жить с открытыми дверями, с открытой душой. Чем чаще проветривать квартиры – тем меньше осядет в них пыли индивидуализма. Это как моль: где пыльно, там и моль.
Как хорошо поговорить с отцом! Как ей стало легко и свободно на сердце… Вот если бы он так же разъяснил ее запутанные чувства, разобрался бы в них, сказал бы, что делать.