День начинается - стр. 28
Сев на диван, Григорий стал натягивать болотные сапоги, стараясь не стукнуть, не брякнуть, чтобы не разбудить ее.
Фекла Макаровна подала ему завтрак. Он нехотя, скупо поведал тетушке об Юлии Чадаевой, тут же позвонил в крайздрав и в Союз художников и попросил у Феклы Макаровны ее маленькие пимы для босой ленинградки. Озадаченная Фекла Макаровна испытующе пронизывала племянничка взглядом сверху, смотрела и снизу, и даже прямо в глаза, но, ничего не высмотрев, покачала головою и вскоре принесла валенки.
– Да как же это она совсем босая? – поинтересовалась тетушка.
– В рваных сапогах.
– Ишь ты, в сапогах. И долго она ехала?
– С июня.
– Как долго, а! – Тетушка покачала головою. – И что же она, с образованием и молодая еще?
Григорий посмотрел на тетушку через плечо и отвернулся, промолчал.
– Так, так. – Фекла Макаровна поджала тонкие губы. – И что же это, она будет работать или так жить… – «у тебя», хотела она сказать, но добавила: – Здесь? Эвакуированные многие пока еще без работы.
– Это меня совсем не интересует: и образование ее, и годы, и все такое, – сердито отмахнулся Григорий.
Вскоре после тетушки явились оба дяди.
– Здравия желаем, племяш! – гаркнул Пантелей, распахнув дверь. – Фу, фу! Как ты сегодня разнарядился!
«Ну и глотка! – поморщился Григорий. – Иерихонская труба, не горло».
Фан-Фаныч, успевший перед уходом на завод опрокинуть заветный стаканчик водки, заговорщицки подмигнул Пантелею, кивнул на портьеры комнатушки, где спала Юлия.
– Ты, говорят, на радостях женился, а? – гремел Пантелей, бухая подкованными сапогами. – Ну, что, что? Женился – закатывай свадьбу. Денег у тебя, дьявола, лопатой не разгребешь, ха-ха-ха!..
– Дайте человеку отдохнуть, крокодилы, – рассердился Григорий, позвав дядьев из комнаты. В темных сенях Пантелей, сунув кулаком в бок племяннику, захохотал:
– Видать, Григорий, ты ее устряпал до второго бесчувствия!
– Ну вас к черту! Что вы в самом деле? Никакой женитьбы, говорю.
И чем обстоятельнее Григорий пояснял, что девушке он просто предложил квартиру, тем меньше ему верили дяди. Григорий разозлился не на шутку, а дяди хохотали. Пантюха – басом, будто перекатывал в бочке булыжник; Фан-Фаныч, по своему обыкновению, рассыпался тоненьким дискантом, так не свойственным его массивной фигуре. Голуби в клетках встревожились и враз все заворковали.
Пантюха распахнул из сеней двери на улицу, откуда хлынул поток блеклого света.
– Ты бы ее хоть показал, ленинградку, – бубнил Пантюха. – Будто капля в каплю сама Варварушка, а?
– Отвяжитесь, говорю.
– Ха-ха-ха, – рокотал Пантелей. – Как взыграла в тебе жадность, а? Что, мы ее сглазим, что ли? Как в песне говорится: «Только ночь с ней провозился, сам наутро бабой стал!» Ну, ничего, обомнешься, соколик. Это попервости, на голодуху, готов сожрать ее с подметками, а потом, брат, хоть на блюде золотом поднесут, морду отвернешь.
– Ну крокодил!
– Это я-то?
– Голубей давно не выпускали на облет?
– Ты что там зубы заговариваешь? Слышь, братан, хитрое поколение отходит от нашей фамилии! Жадность на все: на баб, на работу, на деньги, на весь белый свет!
– Куда им до всего белого света! – откликнулся Феофан, остервенело царапая спину об косяк, так что сенная стена ходуном ходила. – Хитрости в молодом поколении не вижу, а опрощенность. Мастер из стариков или тот же рабочий, хваткий глазом и скрытный сердцевиной. А молодняк – с дрожжами в ногах; устойчивости той нет, какая была у нас.