Давно и правда - стр. 3
Думая об этом, Арсений впервые допустил очень простую, смутную, обжёгшую своей неожиданность мысль: не все в этом институте живут так же, как он. Не у всех три поколения политиков в роду и безальтернативный, известный с младших классов карьерный путь.
Спрашивать Вику, как она справляется с жизнью, было бессмысленно – как это было назвать словами? Но можно было смотреть: как она подкалывает Арнольда, как обмакивает подсохший рогалик в кофе, как договаривается с преподавателями об отменах пар, как экспромтом изобретает политический строй на контрольной по истории Империи, как почти каждый вечер ходит в зал на занятия танцами. И как начинает учить его.
Вика делала институт не просто выносимым. Она делала его почти живым. Арсений почти забыл, как раздражают шёлковые рубашки и трёт ворот. Вика однажды расстегнула ему манжет на лекции и принялась рисовать что-то на запястье, какие-то буквы и символы. Он сосредоточенно смотрел на кафедру, не слыша ни одного слова лектора и только стараясь не выдать себя выражением лица и дыханием. А Вика продолжала писать и вполголоса, под прикрытием творившейся вокруг колготни, рассказывала про «Паутину-патину» – церемониальную игру на приёмах высокого уровня.
– Рискованная и раскованная, – завершила объяснение Вика и выпустила его руку. Арсений бросил краткий взгляд на запястье. Точки, значки и намалёванное жирно: «Арсений Крошка». Вика поймала его взгляд, прыснула, отодвинулась и одними губами повторила:
– Арсений Крошка.
– Вика-Ежевика, – прошептал в ответ он и уставился в тетрадь: профессор политэтикета пошёл по рядом проверять задание.
Гальцер
Утром он снова поругался с отцом. Маме предсказуемо стало хуже, а после всего до ночи пришлось сидеть с конспектами – Арсений проспал, кое-как выгладил брошенную с вечера рубашку и бросился в институт. Успел проскочить основные пробки, но к первой пае всё равно опоздал: скользнул в аудиторию минут через пятнадцать после начала и понял, что пропустил кое-что интересное. С последнего ряда, с серьёзным и напряжённым лицом, но легчайшей, едва различимой насмешкой в голосе чеканила что-то Вика.
– …правильно поняла вас, предлагаете заместить вдохновение механизмом. Логичные последующие шаги – синтез симпатии, подмена творчества дрессурой и дозирование влюблённостей. Вы к этому ведёте, профессор Лебер?
Лебер, привычно зажёвывая окончания, ответил:
– Мы говорим исключительно о создании чего-либо, об интеллектуальной и творческой работе. Не вмешивайте в это управлением эмоциями как таковыми, госпожа Истер. Обратимся к статистике: если вы взглянете на сводки Ясвицкой лаборатории анализа…
– Остер.
– Простите?
– Госпожа Виктория Остер, – поправила Вика.
– Госпожа Виктория Остер, – протянул Лебер, скользя по ней взглядом. – Если вы взглянете на сводки Ясвицкой лаборатории анализа относительно обсуждаемых нами социальных экспериментов, то обнаружите, что творчество, подпитанное дозированной стимуляцией, более продуктивно и управляемо, чем органический креатив.
Видимо, речь шла о применении эмоциональных зарядов в гуманитарных областях. Это была потоковая лекция на два курса, студенты сидели плотно, Арсений едва втиснулся сбоку на один из первых рядов. Шёпоты, любопытные и опасливые взгляды то на Вику, то на профессора, опущенные головы и общее ощущение придушенности. Ни одной руки, ни одного желающего высказаться, кроме госпожи Остер. Отец называл такую атмосферу подавленным согласием, и в этот раз Арсений в кои-то веки был с ним согласен.