Даурия - стр. 30
Сохатый знал, что грозило ему в случае поимки. Поэтому Прокоп был уверен, что главарь «иванов» живым не сдастся, и предупредил Сазанова:
– Тут Яшка Сохатый… Не подымай головы, не рискуй.
– Знаю… Да только у него патронов нет. Иначе бы он давно выстрелил, – отозвался Сазанов, продолжая продвигаться вперед.
Но Прокоп на всякий случай взял на прицел то место, где скрывался Сохатый.
А Сохатый в это время судорожно шарил у себя в карманах, надеясь найти еще хотя бы один патрон. Но в карманах было пусто. Тогда он выругался и с ожесточением швырнул в сторону ненужную винтовку. Затем поднялся над кочками во весь свой немалый рост и, разрывая на груди рубаху, пошел на Сазанова с истерическим криком:
– На, гад, стреляй! Не скрадывай! Не скрадывай. Я тебе не селезень. Бей на месте, сука!
Сазанов вскочил на ноги, прицелился в Сохатого:
– Подыми руки! Все равно скрутим.
– Не дамся! – бил себя кулаками в грудь Сохатый, продолжая идти на него.
– Сдавайся, чего уж теперь. Игра твоя проигранная, – попробовал уговорить его Прокоп.
– Задушу тебя, волчья сыть, тогда и сдамся, – с пеной на губах прорычал Сохатый и кинулся на Сазанова.
Тот подпустил его вплотную и преспокойно выстрелил. Сохатый сделал еще два шага, покачнулся и упал ничком в болотную ржавчину. В горле его забулькало, захрипело. Тело несколько раз дернулось и вытянулось.
Подбежавшие мунгаловцы, увидев, что каторжник мертв, приумолкли, стали снимать с голов картузы и креститься. На Сазанова в этот миг большинство из них глядело угрюмыми, осуждающими глазами. А Епифан Козулин сказал:
– Для тебя, видать, человека убить, что курицу зарезать. Наловчился.
Сазанов огрызнулся:
– А что же мне, по-твоему, делать было?
– Да уж только не убивать. Никуда бы он не девался…
– Ладно, помолчи. Я свою службу знаю.
– Сдох бы ты с твоей собачьей службой, – бросил Епифан и, плюнув, отошел от него.
В суматохе все забыли про второго каторжника, давно стоявшего среди кочек на коленях с поднятыми вверх руками. Руки его тряслись, зубы выбивали дробь. Когда о нем вспомнили и Прокоп стал подходить к нему, он взмолился:
– Сдаюсь. Не убивайте.
– Не убью, не бойся. А только добра теперь, паря, не жди. Если не запорют на кобылине, то в карцере уморят… Пойдем давай.
Каторжник поднялся. Попробовал идти, ноги его подкашивались. Тогда он попросил Прокопа:
– Дал бы закурить мне. Может, силы у меня прибавится. Я ведь трое суток корки хлеба не видел.
– Бегать не надо было. Иди, иди… – и Прокоп подтолкнул его, но тут же потянулся в карман за кисетом.
Назавтра Андрей Григорьевич на верстаке под сараем долго обтесывал и выстругивал лиственничные брусья – один потолще и подлиннее, другой покороче и потоньше, и два совсем маленькие. Потом сколотил из этих брусьев восьмиконечный крест и врезал в него маленькое медное распятие. Покончив с работой, кликнул из избы Романа и Ганьку.
– Унесешь на себе за речку? – спросил он Романа, показывая на крест.
– Донесу. А зачем нести его туда?
– Там русского человека убили. Братская кровь там пролилась. Вот и поставим мы крест на той крови, по старому христианскому обычаю.
– А не нагорит за это от атамана?
– Пускай нагорит, а крест я поставлю.
Не сказав больше ни слова, поднял Роман на плечо крест. Ганьке Андрей Григорьевич приказал взять лопату, и пошли они гуськом за речку. Впереди шел, опираясь на суковатый посох, старик, за ним Ганька, а за Ганькой тяжело ступал Роман с крестом на плече.