Даурия - стр. 25
Через полмесяц получил Филимонов спасительный для Никифора ответ. Так и вывернулся урядник сухим из воды. Отделался он смещением из фуражиров да выбитым зубом. С гауптвахты вышел – краше в гроб кладут, худой и желтый, но, не стыдясь, твердо выдерживал удивленные взгляды казаков.
Той же ночью, когда заснула казарма, подкрался к его койке Семен Забережный. Дотронулся рукой до плеча, разбудил:
– Никифор, а Никифор…
– Чего?
– А ведь у меня, паря, беда, – голос Семена рвался, – деньги-то твои украли. Я их в переметные сумы спрятал, кто-то их у меня и спер оттуда…
Никифор схватил Семена за руку, захрипел:
– Врешь, сука! По глазам вижу, врешь! Сам приспособил их.
– Не вру, вот те крест, не вру! Не стал бы марать из-за них свою совесть. Не такой я.
– Не такой… Вся ваша семья воровская. Сознавайся уж…
– Не в чем мне сознаваться.
– Ладно, ладно… Попомнишь ты меня…
– Ну и хрен с тобой! – разозлился обиженный Семен и пошел к своей койке.
Он не врал Никифору: деньги у него действительно украли. Только после войны случайно узнал Семен, что деньгами попользовался копунский казак Яшка Кутузов, построивший на них на Московском тракте постоялый двор.
В конце 1905 года служивые вернулись домой. Дважды раненного Семена ждала в Мунгаловском жена, сгорбившаяся от натужных работ. Изба его, рубленная еще отцом из комлистых лиственниц, горестно покосилась, мохом поросла ее дырявая крыша. Нетоптанный скотиной, первородной голубизной сверкал в ограде снег. Разорилось хозяйство, умерли мать и отец, пока отбывал Семен семилетнюю царскую службу. Неделю беспробудным пьянством глушил Семен лютую кручину, а потом пошел наниматься в батраки к богачам Барышниковым. Пробатрачив четыре года, обзавелся с грехом пополам коровой и лошадью, стал жить своим хозяйством. Не щадил он себя, чтобы выбиться из нужды, да так и не выбился. Лучшие пахотные земли в поселке были давно захвачены справными казаками. Поднять целину можно было только в труднодоступных местах, корчуя там лес и камни. Но Семену, как и многим малосемейным беднякам, была не по силам такая работа. На старых же отцовских пашнях собирал он жалкие урожаи гречихи, в то время как богачи наполняли свои закрома отборной пшеницей, запрягали в плуг пять-шесть пар быков и распахивали залоги на таких участках, куда беднота не могла подступиться.
Трудно жилось Семену. Зато Чепаловы после японской войны размахнулись особенно широко. Три взрослых годовых работника и два подростка засевали им больше тридцати десятин одной пшеницы. За работниками вели догляд Арсений с Алешкой, а Никифор, сняв мундир батарейца, сменил за прилавком отца. Изворотливый добытчик, ездил он за товарами в Читу и даже в Иркутск. При встрече с Семеном, не здороваясь, проходил мимо, жег ненавидящими глазами.
В девятьсот десятом Чепаловы на загляденье всему поселку – в четырнадцать окон по улице – отстроили дом. И добрую половину его отвели под магазины. Находил у них покупатель сукно и барнаульские шубы-борчатки, жнейки «Массей Гаррис» и конные грабли «Мак-Кормик». Два года спустя поставили они на крутом берегу Драгоценки паровую мельницу. Мельница работала круглые сутки зимой и летом, приносила завидные барыши. Была она единственной на все юго-западные поселки Орловской станицы, знаменитой черноусыми пшеницами, наливными гроздьями шатиловских овсов. Тесно становилось Чепаловым в поселке. По совету Никифора, надумал Сергей Ильич перебраться в Нерчинский Завод. Понравился им там магазин на базарной площади, и, наезжая туда, приглядывались к нему Чепаловы. Магазин принадлежал разорившемуся на золотоискательском деле, разбитому параличом купцу Пестелеву. Два раза наведывался к нему Сергей Ильич насчет покупки, и оба раза паралитик, исступленно размахивая ореховым костылем, выпроваживал его вон из дома. Вчера приехал Платон Волокитин с базара из Нерчинского Завода и сообщил Сергею Ильичу приятную новость: видел он собственными глазами, как пышно хоронили старика Пестелева.