Чечня: Трагедия Российской мощи. Первая чеченская война - стр. 91
Третьим критически значимым фактором слабости принятия решений для всей администрации, но в особенности для политики в сфере безопасности, было исчезновение коммунистической партии и ее институтов. Ведь, несмотря на то что центральные органы российского государства в 1991 году унаследовали как персональный состав, так и большую часть административного аппарата Советского государства, этот аппарат был институционально обезглавлен роспуском коммунистической партии, а заодно и Политбюро и ЦК. По словам Чарльза Фэрбенкса, «конец коммунистического государства не оставляет после себя, как до сих пор считают многие, нормального государства, то есть государства, пытающегося совершить нормальный переход к демократии. Вместо этого явилось нечто близкое к тому вызову, с которым столкнулся Бог, созидая порядок из того, что было “безвидно и пусто[59]»>57.
Как утверждал Фэрбенкс (основываясь на предшествующих работах Северина Бялера[60]), для Советского государства всегда были характерны определенная «бесформенность», наличие бюрократических клик и фракций, а также склонность к распоряжениям и «телефонным» решениям, то есть решениям персональным и неформальным вместо регулярных, формальных и правовых (нечто подобное имело критическую значимость и на пути к Чеченской войне). Однако Политбюро и ЦК работали, пусть и неэффективно, над тем, чтобы объединить все эти неформальные группировки общими и согласованными стратегиями и решениями. Кроме того, эти стратегии были основаны и базировались как теоретически, так и в значительной степени в реальности на коммунистических доктринах. Они отсеивались сквозь партийный «функциональный код», который имел особое значение во внешней политике и сфере безопасности. Поэтому коллапс коммунистической партии и ее идеологии оставил правительство практически без руля, когда дело доходило до принятия решений о действиях в данных сферах.
По состоянию на 1994 год в области функций по принятию ключевых решений на смену коммунистическим институтам ничего не пришло. У Черномырдина и кабинета министров не было власти ни над МИДом, ни над различными «силовыми» министерствами (обороны, внутренних дел и т. д.), поскольку те докладывали напрямую президенту, но тот также не давал лидерства и им. То же самое было верно в отношении формулирования общей политики в отношении СНГ, или «ближнего зарубежья», как говорят в России. Притязания на российскую гегемонию здесь существовали и по-прежнему существуют, но было бы тщетно искать какую-либо российскую правительственную структуру или конкретное лицо, наделенные властью формулировать подобную политику. Это весьма поразительно, если, например, сравнивать данную ситуацию с высокоцентрализованной проработкой политики Франции в отношении ее африканской «сферы влияния».
В 1994–1996 годах была предпринята попытка превратить национальный Совет безопасности в реальный политический орган в указанных сферах, и в 1995 году некоторое время казалось, что он в самом деле становится некоей новой разновидностью внеконституционного квази-политбюро. Но Совет безопасности был безнадежно дискредитирован катастрофами в Чечне, а его секретарь Олег Лобов и близко не имел знаний, стратегического видения и динамизма, необходимых для подобной роли. В июле 1996 года руководство Советом безопасности было передано Лебедю, а его удаление из власти привело к закату этой структуры. При следующих его руководителях Иване Рыбкине и Борисе Березовском роль Совета безопасности стала очень ограниченной.