Частная коллекция. Как создавался фотопроект - стр. 15

«Ночным дозором» назвали потом, спустя два века, когда остался виден один только капитан, а вся его рота еле угадывалась в ночи. Стояла я около нее долго, рассматривала, отходила, приближалась, шла в другие залы амстердамского музея и снова возвращалась к ней. Картина-прорыв, новаторский групповой портрет, который категорически не был принят заказчиками – гильдией стрелков, а если проще – отрядом народной милиции, на нем изображенным.

Почему?

Потому что это было непривычно, не чинно-мирно, как в мужском скучном хоре – кто сидит, а кто сзади нависает, бессмысленно глядя перед собой, а кусочек жизни, сценка – выход стрелков из маленького дворика на площадь, даже слышно, как они шумят и переговариваются! Хотя тоже групповой портрет, но живой, сюжетный, не застывший, мимо него так просто не пройдешь. Провисел он потом сто лет в большой темной зале этой самой гильдии стрелков, впитал в себя время пополам с гарью и копотью, а как же – постоянно тлеющие в камине угли, чад от жирных свечей и масляные факелы – вот все тогдашнее освещение. И уже даже забыто было, кто этот «Ночной дозор» написал, это стало просто украшением комнаты, одной из ее стен. Потом, еще через пару десятков лет, полотно потемнело совершенно и фигуры стрелков «Ночного дозора» стали растворяться в ночи так, что лиц уже нельзя было различить, и только тогда картину отдали на реставрацию простому амстердамскому художнику ван Дейку. Он-то и расчистил и имя автора на полотне, и переместил дозор из ночи в день, сняв сажу, и насытил амстердамский дворик солнечными рембрандтовскими лучами.

Ну вот, думала сначала взять фрагмент «Дозора» и сделать фото с Лешкиной группой. Но не подошло, не понравилось, трудно было вычленить пятерых, чтобы не развалился сюжет, да и сам сюжет тогда бы пропал. Нашла для них совсем другое, напыщенно-пафосное – «Иван Грозный показывает сокровища английскому послу». Приодела детей, английских послов, в колготки, совсем по моде того времени, наклеила усы-бороды, посадила царька, навалила драгоценного добра в сундук и сфотографировала ребят.

Совсем скоро они повзрослели, группа распалась, и стали они заниматься совсем другими делами. Лешка мой стал писать музыку к дедовым стихам, еще никем не тронутым. Зазвучали в нашей семье новые песни с непривычными по нынешним временам замечательными словами. Продолжает звучать отец уже через внука. Радость.

Да, родительские друзья принадлежали к особой касте. Я знала их с детства, кто-то с годами поднакапливался, кто-то отпадал, но со временем большая их часть превратилась практически в родственников, любимых, почитаемых, но, чего скрывать, вполне будничных. Мусик, как у нас к нему обращались, Йосечка, Юрка Гуляев, Расульчик – поэт Расул Гамзатов, Маркуша – прекрасный композитор Марк Фрадкин, Оскарчик – любимый Оскар Фельцман, Ленька – Леонид Рошаль, наш с сестрой бессменный педиатр, Вова-Корова – Вова Резвин, старейший родительский друг, Феля Розенталь, Евтух – Евгений Евтушенко, Белка и еще, и еще… Так их звали у нас в семье, с любовью и уважением. Но не думайте, я не хвастаюсь сейчас броскими именами, известными если не на весь мир, то уж на весь бывший Советский Союз точно. Нет, они были, а многие и остаются частью нашей жизни до сих пор, мы проросли друг в друга: захочешь – не разделишь. И тогда, в 70–80-х они приходили в нашу длинную, как вагон, квартирку на Калининском, а потом в более солидную, на Тверской, очень часто, особенно после концертов, уже к ночи, вваливались роскошной праздничной толпой, шумно, весело, пьяно, ведь мы жили центрово и совсем недалеко от концертных площадок – незаслуженно снесенной «России» и похоронно-торжественного Колонного зала.