Часовой Большой Медведицы - стр. 33
Водка была холодна и свежа, словно жидкий лед. Николай Петрович курил свой «Беломор», потому что вкуса иных табачных изделий, как он сам признавался, попросту не чувствовал. Ветер, веявший с реки, уносил табачный дым прочь. Солнце клонило голову на плечи горизонта, и пирс расчертил длинные тени. Эксперт водрузил на стол свой обшарпанный чемодан.
– Смотри, – объяснял он, жестикулируя зажатой в кулаке папиросой в воздухе. – Вот это – реторты с субстанцией зла. Мне без них никак, амига. Бывает, покойника операм допросить приходится, если прокурор постановление подпишет, бывает, реактив для сложного анализа получить, который столько стоит, что за одну просьбу Кобрина зашипит до смерти.
В чемодане эксперта лежало несколько реторт, наполненных странным клубящимся мраком, который свивался в спирали и воронки так причудливо, словно был живым существом.
– Вот это я собрал в ветлечебнице – хомбры страсть как переживают, когда зверье усыплять приходится. Это мелочь – хватит разве что обед наколдовать или там иллюзию средненькую создать. Вот это из онкодиспансера, боль человека в последней стадии рака поджелудочной железы. Помощнее, достаточно, к примеру, чтобы переместиться на полкилометра. А вот здесь у меня собственные слезы, когда дружок мой лучший у меня на руках умер. – Николай Петрович, не дожидаясь соседа, выпил вторую рюмку. – Гадость это, амига. Никогда не прикасайся к этой дряни, даже если от этого твоя жизнь зависит. Но знать про эту мерзость ты должен все. Хорошо, что не у всех такие знания имеются. Кое-кто из ученых считает, что физические законы окончательно победили колдовство в те времена оны, когда изобрели порох…
– Петрович, а если, к примеру, эта реторта разобьется – что тогда с содержимым станет? – спросил Мишка, чувствуя, как мир кругом становится ломким и прозрачным.
– А ничего, амига. Может, ты мне морду набьешь ни с того ни с сего, а может, лет через двадцать здесь кто-то запнется и ногу сломает. Знаю одно – никуда оно не денется. Затаится, впитается, по щелям попрячется, но рано или поздно себя проявит.
Они опрокинули еще по одной рюмке. Над рекой сгущались сумерки. Папироса в руке Докучаева чертила в воздухе замысловатые огненные иероглифы.
– Пока при памяти, расскажу тебе, амига, такую историю. Халендир Мей Мел Лай – личность темная. Взять хотя бы его имя. Это ведь не имя, а прозвище – Свирепый Волк Войны. Слухи ходили, что наемничал Халендир – сначала за боснийских мусульман воевал, после в Чечне отметился.
Мишка машинально отметил сходство течения истории у двух различных миров, но промолчал, внимательно внимая словам Петровича.
– У эльфов, – продолжал тот, – если они не черные, это дело не приветствуется, вот он с диаспорой особо-то и не дружил. Однако лет пять тому назад, когда он уже прочно здесь на прикол встал, ходили слухи, что жена его рожала тяжело и трудно и ребенка родила едва живого. Халендир, ясен пень, меж своих клич кинул, что, мол, любые деньги за здоровье девочки. Целители не взялись, зато, видать, выискался один сучий магик-недобиток, который вылечил вроде бы дочку Халендира ворожбой. Миша, ты главное пойми – зло, которое на ведовство потрачено, оно где-то после все равно просочится. Вот у Халендира и просочилось.
– Так, значит, его поэтому и убили? – спросил Мишка, у которого не работал ни один орган, кроме языка. – Настигло… то зло… которое потрачено было… на излечение его дочери?