Божественная комедия, или Путешествие Данте флорентийца сквозь землю, в гору и на небеса - стр. 25

– Попробуй отломить сучок: увидишь, что будет.

Протянув руку к ближайшему терновнику, я оторвал веточку… И тут же услышал:

– Зачем ломаешь? Что я тебе сделал?

Брызнуло из места излома, и весь ствол дерева мгновенно потемнел от крови.

– За что мучаешь? – прозвучало снова. – Пощади!

Рука моя сама собой отдёрнулась. В уши полилась горячая речь:

– Мы же тоже были людьми, а вот стали ветвями, корявыми, колючими. Будь милостив к нам, не губи нас, даже если мы превратимся в змей!

Как из мокрого полена, разгоревшегося с одного конца, с другого с шипением и стоном вытекает влага, так из обломанного сука изливалась кровь вместе с жалобами. Я остолбенело стоял, боясь пошевелиться, злополучная веточка выпала из моей руки. Наставник проговорил, обращаясь к дереву:

– Прости ты меня и его. Если бы он помнил, что написано в моей поэме, нам не пришлось бы подвергать тебя излишним страданиям. Но он должен был убедиться в невероятном, и я позволил ему причинить тебе боль. Теперь в утешение расскажи о себе – кто ты был и почему оказался здесь. Моему спутнику предстоит вернуться на землю, и он сможет поведать о тебе живым.

– Слова твои милостивы, – ответило дерево, чуть успокоившись. – Что ж, я расскажу свою печальную повесть, а вы, если сможете, пожалейте меня. Меня звали Пьетро делла Винья. Вы, наверное, слыхали обо мне: из безвестности я вознёсся в славу: стал нотарием и логофетом самого императора Фридриха (он, я слышал, теперь тоже где-то тут, горит в огненной гробнице). Император так доверял мне, что люди говорили, будто я владею двумя ключами: от сокровищницы Фридриха и от его сердца. Но меня погубила зависть – блудница вавилонская, чума и язва владычных дворцов. Меня обвинили в измене и заговоре, в намерении отравить государя. На самом деле отравой стала клевета завистников: она проникла в сердце императора. По его повелению я был ослеплён и брошен в темницу. Не вынеся горя и падения, я удавился в подземелье. И мучает меня не слепота, не боль и не позор, а невыносимая несправедливость. Корнями этого дерева, которым я стал, клянусь: в измене я неповинен! Умоляю: если тебе дано будет вернуться на землю, поведай всем обо мне! Скажи: я невиновен, я жертва клеветы!

Он умолк. Мы стояли молча. Наконец наставник проговорил мне:

– Скажи что-нибудь в ответ. Или спроси, если нечего сказать.

– Придумай ты, о чём спросить. Я не могу, мысли мои перепутались.

Тогда поэт заговорил снова, обращаясь к дереву:

– Нам жаль тебя. Этот человек не мёртвый, живой, и он непременно выполнит твою просьбу. Но и ты поведай нам: как погибшая душа превращается в то, что теперь мы видим? Как стали твои ноги корнями, а руки – корявыми сучьями? И случалось ли, чтобы душа освободилась из этого плена?

Дерево вздохнуло так глубоко, что, казалось, ветер пронёсся по лесу, зашелестел в вершинах. И в этом дыхании и шелесте услышалось:

– Вот что скажу вам. Как вылетит душа из тела, сама себя из обители выгнав, хватает её Минос и швыряет в седьмую пропасть. И падает она, и не знает своего места, здесь в лесу прозябает, как зёрнышко просяное. И вырастает ростком, и тянется одичалыми ветками кверху. Птицы-гарпии налетают, ощипывают с неё листочки, царапают, обрывают – больно ей нестерпимо, а прогнать их не может. Кровью и болью отчаяние истекает. Что ещё вам сказать, что ответить? Как и всем, будет дано нам обрести тела наши, наши одежды. Но облечься в них мы не сможем, ибо нельзя обладать тем, что сам у себя отнял. Здесь, в лесу безнадёжном, будут висеть тела наши на наших же ветках, треплясь на ветру, обдираясь об эти колючки.