Болевая точка: Воскреси меня для себя - стр. 40
– Мам, может, не надо? – прошептала я, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Старая, почти затянувшаяся рубцами рана вскрылась, и из неё снова хлынула горячая, липкая боль.
– Что «не надо», Маргарита?! – голос матери мгновенно обрёл твёрдость бетона. – Надо! Обязательно надо! Свадьба в нашем городе, в лучшем ресторане. Все будут! Вся наша родня, все его друзья, все наши общие знакомые! И что, ты не приедешь? Спрячешься в своей Москве, как побитая собака? Чтобы все шептались за спиной, что Воронцова до сих пор по нему сохнет? Чтобы жалели меня, твою мать? Нет уж, дудки!
Её слова были как пощёчины. Каждое из них било точно в цель, в самые незащищённые, самые больные точки.
– Ты приедешь, – это был уже не вопрос, а приказ. – Ты наденешь самое красивое платье. Ты будешь улыбаться. Ты покажешь всем, что у тебя всё прекрасно! Что ты успешная, красивая, самодостаточная женщина, которая и не вспоминает об этом… об этом… – она запнулась, подбирая слово, – недоразумении! Ты меня поняла?
Я молчала. Воздуха не хватало, лёгкие, будто сжало ледяным обручем. Я смотрела на свои руки, лежащие на столешнице из искусственного камня. Сильные руки с длинными пальцами, руки, которые могли вправить позвонок, снять мышечный спазм, вернуть человеку радость движения. Но сейчас они мелко дрожали, и я ничего не могла с этим поделать.
– Рита, ты меня слышишь? – нетерпеливо взвизгнула мать.
– Слышу, – выдавила я.
– Вот и отлично! Мы тебя ждём в следующую пятницу. Целую, доченька!
Короткие гудки. Конец связи. Конец моего хрупкого, выстроенного с таким трудом душевного равновесия.
Я сидела, не двигаясь, в оглушающей тишине своей новой, неудобной кухни. Встала, налила в стакан воды, но так и не смогла сделать ни глотка. Во рту стоял отчётливый вкус желчи.
Унижение. Вот что это было. Густое, липкое, всепоглощающее. Мать не хотела, чтобы я была счастлива. Она хотела, чтобы я выглядела счастливой. Она не хотела уберечь меня от боли. Она хотела уберечь себя от позора и пересудов. «Что люди скажут?!» – эта фраза была девизом её жизни, её альфой и омегой, её главным мерилом всего. И я, её тридцатичетырёхлетняя, незамужняя, бездетная дочь, была её главной болевой точкой, её вечным поводом для стыда перед этими самыми «людьми».
Я подошла к дивану и рухнула на него, зарывшись лицом в холодную, скользкую подушку. Маркиз недовольно мявкнул, когда я нарушила его покой, но не ушёл. Вместо этого он перебрался поближе, ткнулся своей огромной башкой мне в бок и завёл свой низкий, вибрирующий трактор. Его густой, бархатный баритон проникал сквозь рёбра, пытаясь унять дрожь, сотрясавшую всё моё тело.
В голове калейдоскопом замелькали картинки. Вот Кирилл дарит мне первый букет ромашек. Вот мы целуемся под дождём. Вот он делает мне предложение, смешное и нелепое, на крыше общежития. А вот его лицо, искажённое ложью, когда я застала его с той девчонкой. И его последние слова, брошенные с ледяным презрением: «С тобой скучно, Рит. Ты как учебник по анатомии – всё правильно, но никакой страсти. Бревно».
Бревно.
Это слово впечаталось в моё подсознание, стало моим клеймом. Я поверила ему. Я столько лет убеждала себя, что он прав, что со мной действительно что-то не так, что я замороженная, фригидная, не способная на настоящие, всепоглощающие чувства. Я зарылась в работу, выстроила вокруг себя стену из цинизма и сарказма, научилась отшивать мужчин так, что они разлетались, как кегли в боулинге. И всё это – лишь бы больше никогда не чувствовать той разрывающей на куски боли.