Болевая точка: Воскреси меня для себя - стр. 26
Идиотка. Конченая, дипломированная идиотка.
Я медленно отлепилась от двери и обвела взглядом свою квартиру. Мою крепость. Моё убежище. Мой персональный, тщательно выстроенный рай с идеальным диваном, книжными стеллажами до потолка и котом-аристократом. Сейчас это место больше походило на декорации к дешёвому криминальному фильму. Филиал морга на дому.
На журнальном столике из стекла и хрома, рядом с томиком Ремарка, валялись окровавленные бинты и пустые ампулы с лидокаином, который этот ублюдок так и не дал себе вколоть, предпочитая молча терпеть. Мой любимый кашемировый плед, которым я укрывала раненого Руслана, был безнадёжно, фатально испорчен. Но главным произведением искусства в этой инсталляции под названием «Помоги ближнему своему, мать твою» был диван. На его светло-серой обивке, которую я выбирала три месяца, расплылось огромное, уродливое клеймо. Багровое, уже начавшее темнеть по краям. И ещё одно пятно, поменьше – на стене, там, где сползал по ней его хозяин, мрачный и молчаливый. Тот, с глазами цвета крепко заваренного чифиря и шрамом у виска.
Из-под дивана, убедившись, что угроза миновала, с подобающим его статусу достоинством выплыл Маркиз. Мой десятитикилограммовый комок царственного презрения. Он подошёл к кровавой лужице на паркете, которую я ещё не успела вытереть, и долго, с видом эксперта-криминалиста, её обнюхивал. Затем фыркнул так, будто учуял запах всех помоек мира одновременно, и вперил в меня свои янтарные прожекторы. Во взгляде его читалось всё: «Женщина, мы с тобой серьёзно поговорим о твоём круге общения. Я не для того позволяю тебе жить на моей территории, чтобы ты сюда всякий сброд таскала».
– Иди сюда, трагедия моя ходячая, – прошептала я, опускаясь на корточки. Голос сел и звучал чужим, надтреснутым.
Маркиз, мгновение подумав и, видимо, решив, что хозяйка достаточно наказана осознанием собственной ничтожности, простил меня. Он подошёл, с силой боднул меня своей огромной башкой в плечо и завёл свой дизельный мотор. Его утробное, вибрационное мурлыканье стало единственным звуком, который не резал слух и не напоминал о прошедшей ночи. Я зарылась лицом в его густую дымчатую шерсть, пахнущую домом, покоем и дорогим кормом с тунцом.
– Что я наделала, Маркуша? – прошептала я в тёплый мех. – Что я, чёрт возьми, наделала?
Кот в ответ только мурлыкнул громче, будто хотел сказать: «Разбирайся сама, двуногая. А теперь неси тунца. За моральный ущерб».
Нужно было что-то делать. Привести себя и квартиру в порядок. Стереть. Выжечь. Дезинфицировать. Уничтожить все следы их пребывания. Это была уже не просто уборка. Это был экзорцизм.
Я встала. Резко, зло. Первым делом распахнула настежь все окна, впуская в квартиру стылый, влажный воздух рассвета. Затем, натянув резиновые перчатки, с остервенением начала собирать в мусорный пакет весь медицинский мусор. Пакет получился увесистым и зловеще позвякивал стеклом ампул. Я завязала его тремя узлами и выставила за дверь. Потом – пол. Горячая вода, самое ядрёное дезинфицирующее средство, которое у меня было, и тряпка. Я ползала на коленях и драила паркет до боли в суставах, до скрипа, пытаясь оттереть не просто кровь, а саму память.
Вот здесь стоял тот, что помоложе, Руслан, и смотрел на меня щенячьими глазами, полными боли и страха. Вот здесь, у стены, сидел он. Дамир. И молча терпел, стиснув зубы так, что на скулах ходили желваки. Я помнила, как под моими пальцами перекатывались его твёрдые, как камень, мышцы. Помнила тепло его кожи, горячей от подступающей лихорадки и потери крови. Помнила его сдавленное дыхание у самого уха, когда я делала последний стежок на его боку. Эта память была слишком телесной. Слишком въедливой. И от этого было ещё гаже.