Болевая точка: Воскреси меня для себя - стр. 1

ДАМИР

Боль была живым, рычащим зверем, который вцепился в мои внутренности и теперь с утробным урчанием выгрызал меня изнутри. Она рвала плоть заострёнными, как бритва, когтями, лениво ворочалась, упиваясь моей агонией, и с каждым судорожным вдохом вливала в лёгкие не спасительный кислород, а новую порцию муки – густой, раскалённой, с тяжёлым привкусом железа и абсолютной безысходности. Мир стремительно схлопнулся до крошечной точки разрыва где-то под рёбрами, до пульсирующего огня, который плавил кости и методично выжигал всё, чем я когда-то был.

Я лежал, впечатанный в пыльный, холодный пол конспиративной квартиры, и слушал тихую музыку собственной смерти. Это была странная, минималистичная симфония: редкие капли, срывающиеся с прохудившегося крана на кухне, моё собственное прерывистое, булькающее дыхание и оглушающая тишина в голове, где ещё вчера роились планы, приказы, угрозы. Теперь там была лишь вязкая пустота. И боль. Всепоглощающая, ненасытная боль.

Холод пола пробирался сквозь пропитанную кровью одежду, но не мог остудить внутренний пожар. Не мог он и смыть её образ. Он въелся под веки, отпечатался на сетчатке, стал единственным, что ещё имело цвет в этом угасающем, чёрно-белом кино моей жизни. Маргарита.

Мысль о ней была ещё одним ударом, но на этот раз не физическим. Он бил глубже, точнее, прямо в то место, где, как я наивно полагал, у меня давно уже ничего нет. Туда, где, по слухам, когда-то должна была быть душа. Её циничная усмешка, упрямая складка между идеальными бровями, её серые, как штормовое небо перед бурей, глаза. Глаза, которые смотрели на меня с презрением, с плохо скрываемой ненавистью, с обжигающей яростью… и с чем-то ещё, неуловимым, чего я так и не сумел разгадать. С чем-то, что заставляло возвращаться к ней снова и снова, как одержимого.

Какая злая ирония. Я ведь сам этого хотел. Сам полез на рожон, сам подставился под удар на той чёртовой «стрелке». Когда я увидел её в дверях её квартиры, а за её плечом маячила тень того, другого… правильного, надёжного, респектабельного хирурга, не такого, как я… что-то внутри оборвалось. Последняя тонкая, натянутая до звона нить, державшая меня на плаву в этом болоте из крови, долга и лжи, с оглушительным треском лопнула. Я решил, что с меня хватит. Если уж гореть, так дотла. Если умирать, то быстро, зло, чтобы не мучиться.

Не вышло. Мучиться всё же пришлось.

С нечеловеческим, последним усилием я заставил руку, превратившуюся в непослушный, чужой кусок мяса, шевельнуться. Пальцы, скрюченные и онемевшие, нащупали в кармане брюк холодную тяжесть телефона. Вытащить его оказалось равносильно тому, чтобы голыми руками поднять с земли искорёженный грузовик. На пол посыпались осколки экрана, впившиеся в ладонь, добавляя в общую палитру боли новые, резкие ноты. Плевать.

Уцелевший кусок дисплея вспыхнул, ослепив на мгновение. Кровь, стекающая с пальцев, создавала на нём причудливые алые разводы. Я с трудом сфокусировал взгляд. Её номер был первым в списке быстрого набора. Я сам его туда поставил в один из тех редких моментов, когда позволял себе наивную, идиотскую, непростительную надежду.

Палец дрожал, соскальзывал с гладкой иконки вызова, оставляя кровавый след. Я не собирался просить о помощи. Слишком поздно. Да и не хотел я втягивать её в эту грязь. Не в свою смерть. Я просто хотел услышать её голос. В самый последний раз. Это была не просьба о спасении. Это была исповедь. Молитва. Прощание.

Нажать. Гудки. Длинные, тягучие, бесконечные, как сама вечность, на пороге которой я уже стоял. Каждый гудок отдавался в висках ударом кузнечного молота. Ну же, возьми. Возьми, Рита. Ненавидь меня, проклинай, пошли к чёрту, но только ответь. Дай мне услышать твой голос вместо этого проклятого писка…

И перед глазами, словно кадры из чужого, плохо смонтированного кино, замелькали картинки.

Вот она, в своей квартире, пропахшей лекарствами и чем-то неуловимо её – дождём и сталью. Она без предупреждения вправляет мне вывихнутое плечо, и от резкой боли темнеет в глазах. Но боль уходит, а остаётся лишь шок от её близости, от силы её тонких пальцев, и я впервые понимаю, что эта женщина сделана из другого теста. Из титана и шёлка.

Вот её лицо на свадьбе этого ублюдка, её бывшего. Искажённое болью, которую она так отчаянно пыталась скрыть за бравадой и алкоголем. Я тогда впервые понял, что готов убить любого, кто заставит её так страдать. Я прижал её к себе на балконе, вдыхая запах её волос, и поцеловал – властно, зло, ставя своё клеймо на её дрожащих губах. Не для неё. Для себя. Чтобы доказать, что она – моя.

А вот она в красном, пошлом, кричащем платье, которое прислала её мать. Взгляд тогда потемнел не от желания. От животной, собственнической ярости. Я хотел сорвать с неё эту дешёвку и укутать во что-то достойное её. Желание пришло потом, когда я увидел её в тёмно-синем, элегантном, закрытом. Оно было таким сильным, что перехватило дыхание, и я понял: я пропал. Окончательно. Бесповоротно.