Блабериды-2 - стр. 65

– Вы посчитайте, сколько электростанций, школ и дорог мы построили в сопредельных государствах за годы Советской власти! Да Средняя Азия до сих пор бы жила в Средневековье! Так выглядит оккупация?

От их возгласов мне стало тошно. Я стал думать о том, как чувствует себя ребёнок, когда ссорятся отец и мать. Ребёнок понимает обе стороны, но не понимает, почему они видят только разность, но не видят общности. Это задевает его, потому что, отрицая общность, они отрицают и его самого. Ребёнок слышит в голосах родителей аргументы бабушек и дедушек, коллег по работе и друзей, которые через его родителей ведут заочный спор. Пропасть становится такой, что держать за руки обоих становится всё сложнее. Но они этого не замечают.

Мои родители ссорились не так часто. Может быть, я чувствую чужую досаду? Может быть, это досада Васьки? Как он смотрит на наш с Олей разлад? Замечает ли он трещины?

Всё, что нужно ребёнку, – это дом, полный любви. Когда-то у меня был такой дом, но он распался. Я думал, что нашёл другой дом для своего сына. Теперь рушится и он.

Мы преуспели в умении рушить. Блабериды – это кислотная среда, которая растворяет всё вокруг. Наши позы важнее смыслов, наши амбиции важнее любви. Мы – прожорливая ненасытная масса, которая пожирает собственный термитник. Мы растворяем всё: от глобального миропорядка до отдельной семьи. Мы хотим быть богами, но в этом желании отдаляемся от Бога всё дальше.

Братерский бы сказал, что в мире происходит некий процесс, и, может быть, он похож на плавление металла перед заливкой его в новую форму. Меня вполне устраивает это объяснение за исключением того, что я ощущаю это плавление в себе, и оно выжигает меня изнутри.

Это плавление не кончится. Они уничтожают друг друга. Патриоты и либералы, физики и гуманитарии, логики и мистики. Если бы их спросили, какой частью мозга они готовы пожертвовать, что бы они ответили? Они бы не отдали и квадратного миллиметра. У мозга нет правильных и неправильных частей. Он работает как единое целое. Но здесь они готовы отсечь целое полушарие, потому что это полушарие думает не так, как они. Это даже не лоботомия – это шизофрения. Глухота одних нейронов к другим.

Я вернул телефон санитару и пошёл в палату, где у лестничной клетки наткнулся на Турова. Он спускался с третьего этажа.

– Ваши жилищные условия улучшились? – спросил он хитро, кивая на дверь моей новой палаты.

– Ну, как сказать, – ответил я неопределённо.

Турову хотелось поговорить.

– Полагаю, вас ждёт ещё несколько повышений? – спросил он, подходя ближе.

Он намекал на моё знакомство с Братерским. Я ответил сухо:

– Таких разговоров не шло.

Он оживился:

– Не шло, так пойдут. А вы сами как настроены?

Я ответил, что не думал, и стал открывать дверь. Моё нежелание говорить Туров интерпретировал по-своему и понимающе кивнул.

– Я завтра уезжаю, – доложил он. – Возвращаюсь в большой мир.

– Поздравляю, – ответил я.

* * *

Проснулся я от голоса и оживления, которое царило за дверью. Было темно.

Из-за двери неслись стуки, отрывистый смех и кряхтение половиц. Громко тикали часы. Я приподнялся и стал разглядывать циферблат, но увидел лишь серое пятно.

Лежать было жёстко. Сундук, на котором нам иногда разрешали спать, был набит барахлом, и рыться в нём строго запрещалось. Поверх сундука мама кидала старые одеяла, за ночь они сбивались и резали рёбра.