Берегини - стр. 83

Вождям обычно давали с собой коня или снаряжали целый корабль, чтобы они могли быстрее попасть на неведомый берег. Хотя когда умер Торлейв конунг, его положили в обычную лодку — не было на острове Хьяр лошадей, а с трудом добытые корабли оставили тем, кто в них больше нуждался.

.

Когда день перевалил за середину, Асбьерн ненадолго заглянул в женский дом проведать свою Фрейдис. Она встретила его радостной улыбкой — умытая, причесанная, переодетая в чистое платье. Но все же от внимательных глаз ярла не ускользнул отпечаток страдания, оставшийся на ее лице. Не укрылись синяки и ссадины от веревок, видневшиеся на тонких запястьях. Асбьерн не стал ни о чем расспрашивать, не стал утешать — просто молча обнял невесту, зарылся лицом в ее золотистые волосы. Прежде неведомая горькая нежность заполнила его душу, защемила сердце. И тогда он понял, что должен сделать.

Мой повелитель Один, могучий Тор и щедрый Фрейр, я прошу вас о милости! Помогите мне уберечь от невзгод мою Фрейдис! Пусть все беды, что уготованы ей судьбой, достанутся мне одному: я мужчина и воин, я выстою. Справлюсь со всем, лишь бы ее защитить!

— Кому-то придется раньше всех пойти на снекке в Вийдфиорд, — немного погодя сказал он вслух. — И будет лучше, если отправлюсь я. Поплывешь со мной?

Долгождана кивнула. Тогда он склонился чуть ниже и тихо добавил:

— Тогда свадебный пир соберем перед отплытием.

.

Едва Йорунн закрывала глаза и пыталась уснуть, как ей начинало казаться, будто лежит она не на лавке в доме у Хравна, а в палатке за кожаным пологом, и волны качают корабль то вверх, то вниз, и снасти скрипят, а в небе слышны крики чаек. У нее не хватало сил бороться с мороком — темная морская вода поднималась все выше, перетекала через борт, заливала палубу, подбиралась к ногам… Тогда она испуганно вздрагивала и просыпалась.

А проснувшись, снова видела знакомые стены, огонь, пляшущий в очаге, и Сакси, сидящего рядом и гладящего ее по голове. От его прикосновений делалось легче, и морок постепенно стал отступать. Палуба перестала качаться, птичьи крики и плеск воды растаяли, все вокруг заполнили тишина и покой…

Смэйни заботливо укрыла спящую ведунью меховым одеялом.

.

Ормульва хёвдинга и его людей оставили сидеть посреди двора, у всех на виду, чтобы каждый, кто пожелает, мог подойти и высказать им то, что не позволят сказать на тинге. Гуннарссон бесстрашно поглядывал по сторонам, готовый ответить на оскорбления или угрозы, но жители Стейнхейма смотрели на него — и проходили мимо. Только один мальчишка осмелился запустить в пленников камнем. Плоский голыш угодил Ормульву в грудь. Хёвдинг усмехнулся:

— Вряд ли ты сделал бы это, щенок, будь у меня развязаны руки.

Рядом с мальчишкой возникла Ольва, схватила несмышленого за ухо и строго сказала:

— Настоящий воин не глумится над беспомощным, даже если тот ему враг. Храбрецы не нападают со спины, не бьют исподтишка, а вызывают противника на поединок, где уже боги решают его судьбу.

— Складно болтаешь, чужеземка, — отозвался Ормульв. — Может, дашь ему меч, а мне — мой топор, и посмотрим, на чьей стороне боги?

Остальные пленники рассмеялись. Ольва отпустила мальчишку и встретилась взглядом с Гуннарссоном. Ледяное презрение сквозило в ее глазах.

— Я говорила не для тебя, нидинг[1], — сказала она. — Тому, кто нарушил все мыслимые законы, не дадут умереть в честном бою.