Армейские рассказы - стр. 34
– Ветер шумит негромко! – звонким поставленным голосом тянет кто-то в голове колонны, – листва шелестит в ответ, идёт не спеша девчонка, девчонке шестнадцать лет. Но в свои лет шестнадцать много узнала она, в крепких мужских объятьях столько ночей провела.
– Чужие губы тебя ласкают, – гремит припевом вся рота, и мы, молодые, в том числе, слова все знают наизусть, – чужие губы шепчут тебе, что ты одна, ты одна такая чужая стала сама себе!
После прогулки возвращаемся в роту. Нас никто не трогает, и мы в растерянности не знаем куда себя деть. Стихийно собираемся в дальнем санузле, куда никто не ходит и делимся впечатлениями первого дня.
– Видели мышастого такого? – спрашивает Семуткин, – лосей нам бить скорее всего будет.
– Ну, если как Подаченко косячить, – недовольно ворчит Коль, – то и лосей будем получать, и голодными ходить.
– Виноват, исправлюсь! – вытягивается в струнку Подаченко и туалет наполняется дружным смехом.
– Да ладно, Пан, бывает, – хлопает его ладошкой по плечу Семуткин.
– Э, военные! – раздаётся из прохода, – смеяться до х*я дают?
Оборачиваемся на голос и видим невысокого стриженного черпака, того самого Борика, который перечил сержанту на построении. Рот его слегка приоткрыт, а голова наклонена в сторону. Он стоит, опираясь на дверной косяк и вращает на пальце ключи от машины.
– Скромней надо быть, – говорит он, – много шума для вашей должности, понятно, да?
– Понятно, – отвечает за всех Семуткин.
Черпак окидывает нас ленивым взглядом из-под будто враз отяжелевших век, потом резким движением захлопывает ладонь, поймав в неё связку ключей и, шмыгнув носом, щёлкает шеей и отрывается от косяка.
– Тащитесь пока, – снисходительно улыбается он и уплывает из дверного проёма.
– А я этого черта знаю, – с улыбкой говорит Мажейко, – в одну автошколу ходили.
– Ну и как он, нормальный? – спрашивает Жуковец.
– Да чмо задроченное! – смеётся Мажейко, – он же плешивый, поэтому и стрижется налысо. Его лошили все, кому не лень в автошколе.
– А тут он нас лошить будет, – печально улыбается Жуковец, а потом вдруг задорно и заразительно смеётся.
Время от ужина до отбоя самое тягучее и нудное. Мы стараемся не попадаться на глаза черпакам и, тем более, дедам. Долгожданная команда неожиданно звучит за пятнадцать минут до положенного времени.
– Рота, отбой, – как-то вяло, будто напоминая не в первый раз, говорит дневальный, который, почему-то, сидит на стуле на посту.
Мы запрыгиваем в койки, а в остальном расположении продолжается движение и суета. В наше отделение заплывает орлиный профиль сержанта Демченко.
– Можете так не дёргаться, у нас в роте это не обязательно, команда «отбой» значит, что пора спать собираться. Будете правильно служить – с секундомером за вами никто ходить не будет. Ну всё, спите, пока возможность есть, – он выключает в нашем отделении свет, и мы устраиваемся для сна.
Спустя минут десять до этого спокойный и размеренный Демченко включает в нашем отделении свет и орёт:
– Младший призыв, подъём! Всем построиться! Вещи к осмотру!
Мы вскакиваем с коек, строимся вдоль коридора. Демченко быстро идёт через строй и смотрит на нас, вращая головой вправо и влево.
– Подаченко, ты нормальный?– он останавливается и снизу вверх смотрит на солдата, который торопливо что-то дожевывает и судорожно проглатывает. – а я, сука, думаю, откуда чавканье?