Антимужчина (сборник) - стр. 3

Бывая у них и уставая от их ругани, я спрашивала дома: «Мама, почему они все время кричат и ругаются?» И она объясняла мне: «Потому что они выросли в тесноте – они переехали сюда из бараков».

А в бараке они оказались потому, что родом из деревни, и – никакого блата, чтоб зацепиться в городе как-то по-иному. При этом Катина мама хотела, чтобы в нашем доме их считали «городскими», и стеснялась своих деревенских родственников, когда те наезжали и останавливались у них – их квартира была как бы перевалкой, через которую они просачивались и наполняли собой город; а если их принимали за «деревенских», Катина мама обижалась – за такое оскорбление она могла выцарапать глаза, и это не метафора: она и вправду была драчлива. Звали ее Анастасия Филипповна, или, по-уличному, Тася. А Катиного папу звали Василий. Какое-то отчество и у него тоже было, но его никто не знал – так, без отчества, и сгинул потом.

Была теть-Тася – так я ее звала – крепкая рыжая женщина. Не толстая, а именно крепкая: с могучими плечами, грудью и бедрами, – и решительная: когда Василий приходил домой пьяный и начинал бузить, она давала ему такую затрещину, что тот сразу валился с ног и засыпал. И когда я учила в школе стихи про «женщину в русских селеньях», которая «коня на скаку остановит» – то представляла ее себе именно теть-Тасей.

Работала она в ремстройконторе на должности инженера и ходила всегда «как инженер»: в шелковых платьях, в туфлях на высоких каблуках, ярко красила губы и пахла духами «Москва», – от этого приторно-сладкого запаха, смешанного с крепким же запахом пота, меня, с моей чувствительностью, мутило так, что я готова была хлопаться в обморок.

Копнуть глубже относительно Катиных корней нет никакой возможности: дальше родителей родословная ее теряется во мгле прошлой деревенской жизни; вспоминать о ней они не любили. Но рассказать подробнее о самих родителях ее стоит: слишком многое в Кате – от них.

История их городской жизни началась с того, что в шестнадцать лет они вместе приехали в город, поступили в строительный техникум и решили: как закончат его – поженятся. Но дядь-Вася техникума не закончил.

Надо сказать, что дядь-Вася, каким я его помню, хотя внешне и не представительный, даже невзрачный: кадыкастый, жилистый, длиннорукий, с крикливым скрипучим голосом, – был, однако, при этом мужик горячий и моторный, и с авантюрной жилкой, а в юности был, наверное, еще моторнее и горячее, потому что уже на втором курсе сбил компанию из однокашников, таких же отчаянных головушек, как сам, и они «грабанули» магазин на окраине.

Тому будто бы имелось у него железное оправдание перед своей совестью: маленькая стипешка, помощи из дома ждать бесполезно, а жрать охота. Да и не только жрать: охота и пальто, и костюм, и желтые корочки взамен кирзовых ботинок, и часы на руке – «чтобы всё, как у людей»; и своей подружке Тасе охота было подарочки дарить, и Тася будто бы от них не только не отказывалась, а наоборот, радовалась им и к Васе после них была благосклоннее… Причем грабануть-то они грабанули, но с награбленным засыпались. Васе как вдохновителю, хотя и несовершеннолетнему, обломилось пять лет отсидки, три из которых он добросовестно отбухал; остальное скостили по зачетам… Выйдя, учиться он больше не стал, однако вернулся к Тасе, которая после техникума уже работала. И она, надо отдать ей должное, его дождалась, хотя, по намекам, у нее «были варианты». Даже, похоже, сочла своим долгом дождаться и принять. В общем, они поженились, он пошел работать на стройку, им дали комнату в бараке, и начали они жить и плодиться.