Антимужчина (сборник) - стр. 2
Я еще испугалась этого его пальца и спряталась за мамину спину и тут увидела недалеко от себя такую же, как я, девочку, только черноглазую и темноволосую. Она стояла рядом с крупной рыжей женщиной и выглядела ужасно неопрятно: застиранное платьице, стоптанные сандалики на босу ногу и разбитая коленка: большая черная короста на ней, замазанная зеленкой. Причем девочка глядела на выступающего человека без всякого страха и при этом ковыряла в носу пальцем; потом извлекла из носа темную козявку и занялась ею: внимательно рассмотрела ее и принялась скатывать в шарик, а, скатав, оглянулась вокруг, увидела в двух шагах мальчишку и щелчком запустила шарик в него. Мальчишка заметил ее жест и втихомолку показал ей кулак; девочка в ответ тотчас высунула язык, красный-красный и длинный-предлинный. Тут она заметила меня и мне его показала.
У меня, глядя на нее, было странное чувство: меня передергивало всю от брезгливости к этой неряхе и хулиганке – и при этом невольно привораживала взгляд эта, кажется, единственная здесь, посреди немой толпы, непоседливая душа – как приковывает взгляд играющий щенок или котенок.
В конце митинга главам семейств (главой нашей семьи была моя мама) вручили ключи от квартир; оратор пожимал им руки и поздравлял, все хлопали в ладоши, а оркестр наяривал бравурный марш.
Потом всё смешалось и я потеряла девочку из вида; подъезжали доверху набитые вещами грузовики; по лестницам таскали шкафы, диваны, гроздья стульев, пухлые узлы, и все почему-то бегом, как угорелые – будто боялись, что кто-то отберет назад ключи, и чистую новую лестницу быстро затоптали и замусорили. Почему-то лестницу было жалко.
Когда вещи занесли и стали наскоро расставлять и распихивать по квартире – оказалось, я всем мешаю; я пошла посмотреть, что делается на улице, и тут увидела, как эта девочка (которая и оказалась Катей) выходит из квартиры напротив: она – моя ближайшая соседка!
Мы с ней подружились. Верней, нас сблизило соседство дверь в дверь и то, что мы с ней оказались потом в одном классе, даже за одной партой.
Но мы были совершенно разные. Сама я, неизменно «хорошая девочка», своим первым слоем души немножко презирала ее – она раздражала меня своей неряшливостью и невниманием ко всему на свете, кроме собственных желаний. Когда мы с ней ходили на елку или в детский театр, мне приходилось преодолевать стыд за нее и страх, что она непременно меня подведет и опозорит, и я без конца делала ей замечания. Но другим слоем души, смутным и глубинным, я ее любила – мне нравилось смотреть на нее и быть рядом: красота ее упорно пробивалась в ней уже тогда, несмотря на ее полное равнодушие к своей внешности.
Естественно, я бывала и у нее дома, в их шумном, даже буйном семействе: кроме папы и мамы, у нее были еще брат Колька и сестра Люся; приглядываясь к их жизни, я стала кое-что понимать в Катиной натуре и многое ей от этого прощала.
Правда, сказать о них «шумное семейство» – это ничего не сказать: каждый там обладал настолько необычной индивидуальностью, что я поначалу смотрела на них с удивлением, потому что каждый из собрания этих индивидов не только ничего из своих особенностей не стыдился и не прятал – а наоборот, кичился ими и выставлял напоказ. Дети ссорились и дрались; родители шпыняли и драли детей; те защищались от них воплями, а, становясь старше – яростно препирались и дерзили родителям.