Аномалии личности. Психологический подход - стр. 76

, на деле же речь идет о хорошо известном феномене. «Со времени своего возникновения, – констатирует Б. С. Грязнов, – наука постоянно вынуждена решать, казалось бы, тривиальный вопрос: существуют ли объекты, знанием о которых она является, а если существуют, то как они существуют…»[188] Что касается собственно психологии личности, то, как справедливо замечает В. Г. Норакидзе, исследователи, работающие в этой области, «давно пришли к общему мнению, что прямое наблюдение свойств личности невозможно (они непосредственно не даны). Считается, что свойство – это определенного рода гипотеза, без которой невозможно понять характерные для деятельности индивида устойчивость, стабильность и последовательность»[189].

Исходя из этого личностное (а значит, и смысловое) привычно рассматривается как нечто сугубо субъективное, изменчивое, непостоянное. Между тем само по себе наличие в каждом тех или иных смысловых образований уже можно признать всеобщим, фундаментальным и, значит, объективным фактом человеческой жизни. Пусть смыслы при этом доказуемы не приборами, измеримы не в граммах, децибелах, вольтах, омах, джоулях, герцах и других физических единицах. Однако вполне определенные способы фиксации, обнаружения здесь тоже есть – воздействие, свидетельство, жертва, поступок, да и именные параметры и отношения присутствуют в изобилии – шекспировские страсти, толстовские образы, тургеневские девушки, чеховские интеллигенты и т. п.[190] Смыслы, при всей их личной неповторимости, вовсе не заперты внутри их непосредственного носителя, не сделаны на раз, но умопостигаемо доступны другому, всем, всегда (не «периферия», а «центр»).

Возьмем, например, любовь, уже рассмотренную нами в главе I как сущностное свойство человека[191]. Число попыток описать смысловой поток любви бесчисленно и множится от века к веку. Чуть ли не большая часть поэзии, литературы, искусства вообще посвящена этим непрекращающимся попыткам доказательств одного (поэта, писателя) всем (людям, человечеству): сегодня и сейчас он – один во всей Вселенной – должен, наконец, окончательно и в полноте раскрыть, засвидетельствовать от переизбытка узнанного (больше некому – прежние свидетельства устарели, остыли, неточны и т. п.). Казалось бы, о какой фиксации, стабильности, единстве может идти речь, когда у каждого вроде бы свое, непохожее на другого?

Но из какого бы края, народа мы бы ни слышали эти, как многим кажется – сугубо субъективные и произвольные свидетельства, каким бы языком и размером они ни были бы выражены – все они, по внутренней сути, об одном, описывают единую местность, помещение, обстановку и детали даже, ну разве кто-то назовет подножие ковром, а кто иной – циновкой, один скажет – одеяние, другой – одежда, один – милосердие, другой – сострадание. Все это словно варианты перевода с некоего оригинала, неизбежное привнесение вкусов, взглядов, темперамента переводчика и толкователя. Однако самое поразительное даже не в этом, а в нашем понимании их понимания, в нашем узнавании их узнавания: да, – говорим мы, – как правильно и точно. Или – нет, совсем не то. Но кто, как и когда в нас заложил, запрятал этот эталон, сравнение с которым позволяет видеть отклонения, этот чуткий камертон, в сравнении с которым слышна фальшь?