Ангел Безпечальный - стр. 15
* * *
Первая ночь в Сенате была мучительна и безсонна. «Завтра все образуется, иначе и быть не может». – Борис Глебович одинокой белой пешкой передвигал эту мысль в голове, от отупения превратившейся в невообразимо огромную, теряющуюся в закоулках сознания, шахматную доску. Он пытался прогнать с черно-белого поля вовсе ненужные сейчас пугающие черные фигуры. «Попался голубчик!.. Влип!.. Готовься к еще худшему!», – шипели они и легко ускользали – то зигзагом коня, то стремительным рывком слона и ладьи – от его медлительной маломощной пешки. «Врешь! Завтра все прояснится и образуется…», – Борис Глебович юлой крутился на постели, прятал голову под подушку, но бредовые видения не исчезали и все пугали его самыми мрачными обещаниями… Рядом в темноте кто-то также ворочался и вздыхал, и из женской половины доносились тревожные жалобные вскрики. Сенат не спал.
Мимо его кровати прошел к выходу Капитон Модестович. Борис Глебович опознал его по странному, не на русском языке, бормотанию. Латынь? Точно она. Одно время Борис Глебович посещал лекции в «Обществе знания», где нередко слышал подобные проявления эрудиции со стороны лекторов. Быть может, профессор что-то придумал? Уж кто, как не он? «Завтра все…», – Борис Глебович скрипнул зубами и потянулся за нитросорбитом, которого на всякий случай взял с собой несколько пачек (хоть эту малость не оставил, не забыл). Ночь длилась безконечно…
Нет, ничего здравого Капитон Модестович не придумал. Он пытался бежать, заблудился и где-то на задворках провалился в заброшенную яму с жидким навозом. Спасся чудом: его позывы о помощи на латыне услышала живущая неподалеку кухарка. Еще затемно залитого грязью, дурно пахнущего Капитона Модестовича втолкнул в Сенат разъяренный Порфирьев. Он включил свет и заорал:
– Ты на каком языке балаболишь, дедок? Русскому не научен? Научим!
Почему-то именно латынь профессора вызвала у администратора наибольшую ярость? Он все норовил двинуть Капитона Модестовича своим огромным кулачищем, но, видно, боялся измараться.
–Я тебя научу уважать распорядок! – рявкнул Порфирьев. – Я вас всех научу!
Сенатовцы с ужасом выглядывали из-под одеял. Из женской половины в едва запахнутом халате выбежала Аделаида Тихомировна.
– Что? Что такое? – воскликнула она и остолбенела, закрыв лицо ладошками.
– Золото из навоза смолото! На, получи! – Порфирьев наконец изловчился и, надвинув рукав на ладонь, залепил профессору подзатыльник.
Тот ойкнул, рухнул на колени и безпомощно пробормотал:
– Errare humanum est. 2
– Прекрати-ии-те! – завизжала Аделаида Тихомировна.
Крик ее был подобен вою сирены – не тому, что извлекается сжатым воздухом из механического чрева сигнального агрегата, но вою древних погубительниц мореходов. Это была та еще побудка! Порфирьев опешил и отступил назад. Все сенатовцы – и мужчины и женщины – разом высыпали к месту происшествия, заволновались, загудели, как закипающий котел. А Капитон Модестович, размазывая по лицу навозную грязь, заплакал – просто, по-русски (да и возможно ли делать это на латыни?).
– Вот так! – Борис Глебович, удивляясь сам себе, выступил вперед и коснулся дергающегося плеча профессора. – Больше так нельзя! Пора прекращать эту вакханалию. Завтра едем к прокурору. Кто за?
Похоже, все были «за» – вверх взметнулся лес рук.