Анатомия американского национализма - стр. 39
России при царях также было присуще чувство своей вселенской миссии, тесно увязанное (как и у некоторых других народов) с религией: это была вера в то, что Россия является наследницей христианской империи Рима и Константинополя. Константин Аксаков писал, что «русский народ не есть народ, это человечество; это только кажется, что он народ, потому что он окружен народами с исключительно национальными отличительными признаками, а его национальность представлена в виде человечества»>118. Достоевский также писал, что русские были «во всей земле единственным народом-богоносцем, грядущим обновить и спасти мир». Этот дух впоследствии перекочевал во времена советского коммунизма, при котором русский язык и отдельные аспекты русской культуры рассматривались как элементы, необходимые для строительства новой социалистической нации. Эта нация, в свою очередь, должна была стать образцом для всего человечества.
Наиболее интересная параллель американскому чувству своей вселенской миссии просматривается в истории Франции. На самом деле современному прагматичному британскому подданному-эмпирику длительное отчуждение между Соединенными Штатами и Францией весьма напоминает двух братьев, ссорящихся при дележе наследства>119. Как и США, Франция также утверждала, что в течение последних 200 лет является наследником Просвещения применительно к свободе, демократии и прогрессу и имеет право распространять эти идеалы в других странах. Эта вера восходит ко временам Французской революции, но зиждется она на существовавших еще во Франции королевских времен (XVII и XVIII веков) убеждениях, что страна являлась «Великой нацией» с духовной общеевропейской миссией. Исторические корни этой веры тянутся еще глубже, к средневековому католическому и протонациональному образу Франции как «старшей дочери Римско-католической церкви».
На протяжении многих лет после революции Франция считалась (и не только в самой стране) «славной матерью не только нам одним, которая призвана привести к свободе все народы»>120. Как выразился Томас Джефферсон, «у каждого человека две родины – его собственная, а потом Франция». Эти слова, образно говоря, сегодня вполне можно было бы применить к большинству стран мира, имея в виду США>121. Можно вспомнить также сказанные во вполне американском духе слова генерала Шарля де Голля, начертанные на основании его памятника на Елисейских Полях: «Существует извечная связь между величием Франции и свободой в мире»>122. Совершенно так же, как и в США, эта особая вера может быть на национальном уровне превращена в политическое оружие. Так, в январе 2004 года бывший министр, член Социалистической партии Франции Жак Ланг, критикуя консервативное французское правительство за чрезмерное дружелюбие в отношении Китая, заявил, что «Национальное собрание [Франции] в течение двух столетий воплощало собой борьбу за права человека». Такое настрой весьма характерен прежде всего для Конгресса США, и в обоих случаях он вызывает лишь чувство удивления у вьетнамцев и у многих других народов>123.
Де Голль разделял давнее французское убеждение, что Франция была избрана провидением, чтобы получить «выдающуюся, исключительную судьбу». Эта вера, хотя и в значительно урезанном виде, все еще существует у французской элиты, несмотря на то что, согласно опросу общественного мнения, проведенному в начале XXI века (его результаты представлены в начале этой главы), национализм в народных массах во Франции проявляется в гораздо меньшей степени, чем в Соединенных Штатах. Согласно Эдгару Кинэ, только у Франции был «инстинкт цивилизации, чувство необходимости взять на себя инициативу, чтобы в целом добиться прогресса в современном обществе… Именно это бескорыстное, хотя и настоятельное чувство необходимости… делает французов единой нацией, придает смысл их истории и обеспечивает страну душой»