Ад для творца - стр. 3

Нафиса ударила по самому живому, по самому незащищенному. Так было нельзя. Так было подло. Впрочем, что взять с женщины, доведенной до последней черты отчаяния? В гневе, в боли она превращается в слепого, безжалостного зверя, не щадящего никого – даже себя. И самое страшное, самое невыносимое было в том, что Нафиса, в своей жестокой правоте, была… права.

Война с соседним государством, куда их единственный сын Азамат был призван, длилась уже несколько лет. Она жгла души и калечила судьбы. Вторжение России на земли соседей раскололо общество на непримиримые лагеря: одни клеймили его как акт варварской, ничем не оправданной агрессии, другие, пряча глаза или с пеной у рта, твердили о защите высших государственных интересов, о геополитической необходимости, о восстановлении исторической справедливости. Мнений было множество, как осколков разбитого зеркала, и в каждом отражалась лишь часть искаженной правды. Достоверной информации, способной отделить зерна от плевел, правду от чудовищной лжи, катастрофически не хватало. Салих всей своей сущностью, каждой клеткой своего тела ненавидел войну – любую войну, это узаконенное безумие. Одно дело – когда враг приходит на твою землю, и ты, стиснув зубы, встаешь на защиту своего дома, своей семьи, своего будущего. Это священный долг, инстинкт. Но здесь… здесь все было иначе. Боевые действия шли на чужой, истекающей кровью территории, и это знание, даже если ты был готов без колебаний отдать жизнь за свою родину, оставляло в душе несмываемый, горький осадок, какой-то глубинный, иррациональный стыд, который постоянно царапал совесть, как заноза под ногтем.

Вероятно, схожие, мучительные чувства испытывали многие родители: кто-то, не жалея последних сбережений, спешно отправлял сыновей призывного возраста за границу, подальше от этого ада; кто-то, используя все мыслимые и немыслимые связи, добывал липовые медицинские справки, выкупал детей у войны, пытаясь уберечь их от безжалостной мясорубки. Салих так не поступил. Деньги, при отчаянном желании, он, возможно, и нашел бы – мир не без добрых или корыстных людей. Да и знакомствами в определенных, влиятельных кругах он не был совсем уж обделен. Но ему было… совестно. Стыдно. Казалось, бежать, прятаться, откупаться – это предательство. Не по отношению к государству, которое он сам часто проклинал в душе, а по отношению к чему-то большему – к самой идее чести, долга, мужской судьбы. Как бы там ни было, это твоя страна, твое государство; даже если ты сам готов разнести его в пух и прах за глупость и жестокость, не хочется, чтобы другие, чужие, отзывались о нем с презрением. Сын, Азамат, тоже отказался уезжать. «Это неправильно, отец, – коротко, но твердо сказал он тогда, глядя ему прямо в глаза. – Не по-мужски». И вот… Сколько уже минуло бесконечных, как полярная ночь, лет… Вернется ли? И если вернется, то когда? А главное – каким он вернется из этого пекла? Целым? Или… Эти неотвязные, как морок, мучительные вопросы терзали Салиха денно и нощно, высасывая из него остатки жизненных сил. Каждый резкий звонок в дверь, каждый пронзительный телефонный трель заставляли вздрагивать всем телом, как от удара тока: «Неужели это сын? Или… страшное известие о нем?» Эх… Безысходность.