Ад для творца - стр. 2
– Какая нужда? – Он растерянно, словно впервые видя, обвел взглядом их скромную, но чистую квартиру. – Ты ведь не ходишь в лохмотьях, мы не умираем с голоду…
Но Нафиса уже неслась, как лавина, сметая все на своем пути. Ее слова, отточенные годами молчания, били наотмашь, точно в незащищенные места.
– О, бедняжечка ты мой! Святая простота! – В голосе звучало такое ядовитое, такое деланое сочувствие, что Салиху захотелось заткнуть уши. Она начала загибать пальцы, перечисляя свои обиды, как пункты обвинительного заключения. – Неужели вы, творческие люди, настолько слепы и глухи к воплю реальности? Да оглянись же вокруг, Салих! У тебя нет ничего! Ни гроша за душой, ни приличной квартиры, куда не стыдно было бы привести людей! Что у тебя есть сегодня, в твои сорок пять лет?! Разве так живут люди в наше время?! У тебя нет даже завалящего почетного звания, которым можно было бы прикрыть эту зияющую пустоту! Посмотри, как живут другие! Да любая уборщица в вашей консерватории, подметающая пыль с бюстов великих, зарабатывает больше тебя, «творец»!
Салих молчал. Возразить было нечего. В самой глубине израненной души он понимал: в ее словах, жестоких и беспощадных, как приговор, была страшная, неопровержимая правда.
Он не был бездарностью, нет. Были времена – о, да, были! – когда его произведения, будь то пронзительная, как крик души, песня или масштабное симфоническое полотно, сотрясавшее залы, – звучали, находили отклик, заставляли сердца биться чаще. Но время – безжалостный и беспристрастный оценщик. Даже самые яркие, самые гениальные творения тускнеют, приедаются, становятся привычным фоном и медленно, но неотвратимо погружаются в Лету, реку забвения. Забываются. Обесцениваются. Увы, даже бессмертные шедевры Баха, Моцарта, Бетховена сегодня по-настоящему волнуют, задевают за живое лишь горстку тех, кто посвятил себя служению этому капризному, требовательному искусству. Остальным они без надобности, как древние манускрипты на мертвом языке. Кто-то из циников мудро заметил: если твои произведения все превозносят до небес, но никто их не слушает и не знает – значит, ты стал классиком. Нынешнее поколение не замирает в благоговейном экстазе, слушая фуги Баха или лунные сонаты. У них своя музыка, свои ритмы, свои боги…
– Ты ведь даже единственного сына не смог уберечь! – Это был удар ниже пояса, запрещенный прием, от которого темнеет в глазах. Голос Нафисы дрогнул, но не от жалости – от всепоглощающей ярости и материнского отчаяния. – Азамат! Наш Азамат уже столько лет гниет на этой проклятой войне! Другие – они уберегли своих детей! Кто-то отправил за границу, подальше от этого безумия, кто-то откупился от этих кровопийц в военкоматах… А ты?! Ты, гений?! Неудачник! Ничтожество! Уйди с глаз моих, запрись в своей конуре со своими скрипками и нотами, и не отсвечивай!
Салих с трудом поднял на нее взгляд, полный такой невысказанной муки, что Нафиса на миг отшатнулась. Не говоря ни слова, он развернулся и, как старик, побрел в свою комнату – свое убежище, свою келью, свою тюрьму. Взгляд упал на скрипку, сиротливо брошенную на столе. Ему показалось, что недописанная мелодия, испугавшись звериного рыка реальности, сама покинула инструмент, свернулась испуганным, дрожащим клубком и теперь умирает на отполированной деке. Он тяжело, судорожно вздохнул.