30 причин, чтобы не любить - стр. 41

– Нет, мисс АСИ – это другая, – я вынужденно отвечаю. Снова накатывает вина. – А это… дочка ректора…

– С двумя мутишь? – кладя один локоть на спинку кресла, усмехается брат. И меня оскорбляет эта усмешка.

Хочется возмутиться, но вместо этого бурчу, как маленький.

– Да не мучу я ни с кем.

При маме ему толком и не объяснить.

– А че так? – на лице Вована расстилается хлесткая ухмылка. – Парней пока не завели, и у тебя не встает?

Он смеется, без веселья. Каждый смешок отзывается во мне резью.

– Воша! – вскрикивает мама, и брат затихает.

Они смотрят друг другу в глаза несколько секунд. Мама часто дышит, поднимая россыпь бриллиантов вместе с грудью. Они красиво переливаются на свету. Вован вздыхает один раз глубоко и опускает взгляд. По щекам опять пробегают желваки. Папа только брови поднимает.

– Диша молодец, – говорит мама. – Живет дальше. И тебе, Воша, надо. У вас вся жизнь еще впереди.

– Да мам, не так все! – я смотрю на брата извинительно, но не могу поймать его взгляд. – Да я просто…

– Влюбился! И это замечательно, – мама озаряется улыбкой, а потом переводит воодушевленные глаза на брата и сразу меркнет. Только после вздоха продолжает. – Всякое бывает, но… Зачем тратить себя на старые обиды?

– Лучше как ты, постоянно глотать новые? – Вован поднимает лицо и ухмыляется, хотя больше похоже, что корчится от боли.

У мамы на открытой шее натягиваются жилки, видно, что она как раз хочет сглотнуть, но сама себе не дает.

В глазах, как в телевизоре, мелькают картинки воспоминаний. Я их вижу, эти сценки из своего детства: ругань, слезы, истерики, которые сменяются при каждом моргании. Веки ее дрожат. Мне становится обидно за маму. И за себя. И за брата.

– Тон смени, с матерью разговариваешь, – папин голос звучит твердо и громко. Нас всех оглушает, даже когда он говорит спокойно.

И сейчас мы втроем синхронно переводим на него глаза. Вован не осмеливается дерзить, хотя я вижу, что у него подгорает.

– Никто и ничего тебя глотать не заставляет, – папа смотрит всегда убежденно и убедительно. – Мама просит тебя жить дальше, а не мусолить прошлое, которое не изменить.

– Да кто мусолит? – Вован широко разводит руками, я едва успеваю увернуться. – Пусть живет себе дальше! Хоть с десятью одновременно, блядь, трахается. Я запрещаю, что ли?

– Воша! – стукнув ладонью по столу, вопит мама. Голос совсем истончается. Она переводит испуганный и в то же время негодующий взгляд с меня на брата, иногда задевая папу.

Я закрываю лицо руками. Стыдно. Больно. Мерзко. Вся спящая во мне с шестнадцати лет тошнота снова пробуждается. Начинает бурлить и шевелиться. Отравляет опять. Скорей бы уже принесли виски.

– Почему ты его защищаешь, ма? Мы с тобой в одной шкуре, а они – в другой, – Вован давит обиженно.

Открыв глаза, я утыкаюсь в мамино лицо. Оно злое, растерянное и страдальческое. По нему видно, как может выражаться сердечная боль. Она кладет руку на грудь и старается дышать ровнее, а получается судорожно.

– Я никого из вас не защищаю. Вы мне одинаково дороги. И мне невыносимо смотреть, как вы ненавидите друг друга.

– А нам, на вас с папой, выносимо?

Тут я с братом согласен, но не мне им за это предъявлять. Только у Вована в нашей семье совесть чиста. Только ему и дозволено корить нас за все грехи. Мама с папой переглядываются – тоже это понимают.