13 суток до весны - стр. 4
И достал оттуда войлочные получулки.
– Вот, держи.
– Так это же маси. Их в сапогах носят, или хотя бы в калошах.
– Нет, это войлочные чуни. В них и так можно по улице ходить. А ты, к тому же, в поезде поедешь – с ветерком и с мясом. А там, глядишь, уже скоро и босиком можно будет. Весна ведь на носу.
Галим помедлил, посмотрел на сапоги – крепкие, теплые, единственное, что осталось от отца. Он чувствовал: придется расстаться не с кожей и подметками, а со своим прошлым. Но дорога в будущее никогда не давалась даром: она взыскивала свою мзду, требуя самую высокую плату. С тяжелым сердцем странник медленно снял сапоги и отдал их покупателю – словно плату судьбе за возможность шагнуть дальше. Взамен сосед вложил в его руки консервы и чуни.
«Главное, – подумал молодой татарин, – отцовскую кровь я ношу в себе. Об этом надо заботиться и переживать.»
– А топор продашь? – поинтересовался бородатый.
– Нет, конечно. Даже не обсуждается, – решительно отрезал Галим и даже скрестил руки на груди. – Без инструмента дом не построишь.
– Туда, куда ты сейчас едешь, строят и без топора, – усмехнулся сосед. – Глина, солома – саман называется. Но ты прав, попридержи инструмент на самое худшее…
***
Поезд шел медленно, словно и сам устал от голода и послереволюционной разрухи. Скрипели вагоны, глухо стучали колеса. В узкие щели обшивки теплушек можно было видеть, как мимо тянулась бесконечная степь – серо-белая, голая, безжизненная. В переполненных вагонах люди жались, словно сельдь в бочке – изнеможенные, молчаливые, прижимающие к себе детей и узлы со скарбом. Женщины едва слышно шептали молитвы, мужчины угрюмо вперили глаза в пол. Холод пробирал до самых костей. В нос бил резкий запах сырой одежды и кислого пота. Где-то в углу надсадно кашлял старик. Время от времени прорывался тонкий детский плач, и тогда весь вагон вздрагивал, словно сама боль говорила чужими устами.
– Сколько же еще ехать, батюшки? – выдохнула одна старуха, глядя в никуда.
И в ту же минуту состав начал сбрасывать скорость и вскоре вовсе остановился.
– Ну вот и накаркала, старая ведьма, – недовольно бросил кто-то из темноты.
Они еще какое-то время сидели молча. Тишину прервал чей-то нетерпеливый голос:
– Да откройте же дверь! Поглядите, что там стряслось?
В распахнутый проем хлынул солнечный свет и весеннее тепло.
– Давайте створки больше не закрывать, – попросил чей-то женский голос. – Ведь снаружи теплее, чем внутри.
– Ага, щас, – отозвался строгий мужской. – Поезд не тронется, пока все двери не закроют.
– Ну, тогда давайте по ходу открывать будем, – не унималась та же женщина.
Они простояли среди ничего до позднего вечера. Галиму понадобилось выйти по нужде. Когда он вернулся, его вещей уже не было. Исчезло все – узелок тряпья, мясные консервы, мешочек с пшеницей и даже топор. Он обернулся к пассажирам, сидевшим рядом. В ответ – молчание. Лишь одна из женщин, отмахнувшись, злорадно прошипела:
– Нам что, больше делать нечего, как за твоим добром присматривать?
Галим только опустил глаза. Сердце кольнуло, но крик застрял в горле. Оставшийся из Мулюковых уже слишком часто видел, как все исчезает – люди, дом, надежды. Узелок был лишь очередной потерей, еще одним звеном в цепи утрат. Он сел на прежнее место, обхватил колени руками и замер, будто так легче было удержать хоть что-то свое, невидимое и внутреннее.