13 суток до весны - стр. 2
– Сейфуль Мулюк! Карале, син дә юлга чыктыңмы?
Голос его донесся резко, будто выстрел. И в этом крике не было ни сочувствия, ни укоризны – лишь сухое признание: следующий, вычеркнутый из Каргалы, очередная судьба, покидающая родину.
Еще недавно добрая четверть карагалинцев носила фамилию Мулюков. Ее часто можно было услышать – на улицах, среди рядов базара, во время молитвы в мечети: она звучала, будто общий родовой колокол. Но теперь Мулюковы в Каргале оставались лишь в строках выцветших надписей на кабер ташлары. Галим, сын Шарафутдина, был чуть ли не последним из Мулюковых, кто теперь покидал родное село.
У каждой истории есть своя вершина и свой обрыв. Еще вчера улицы села звенели топорами и голосами мастеровых, торговые ряды жили своей привычной суетой, в медресе звучали уроки, а на ярмарках спорили о цене товара. Но в вихре социалистической революции и гражданской войны все это стало рассыпаться. Те, кто не принял новый порядок, кто хранил старую веру и уклад, – уходили. Одни отправлялись в Среднюю Азию, другие искали пристанища еще дальше, оставляя за собой… пустоту. С отъездом зажиточной верхушки ушел и дух прежней Каргалы – дух торгового посада, где веками сочетались вера, труд и достаток.
Когда Галим шел по зирату, касаясь рукой каждого кабер ташы, ему чудилось, что и камни стали сиротами, лишенными близких, которые должны были помнить имена здесь упокоенных. Для него упадок села не был сухой строкой в летописи. Он видел его собственными глазами. В молчаливых улицах, где половина домов стояла запертая. В пустых лавках. В медресе, разрушенном большевиками до основания, откуда больше не доносились голоса учеников. И в быстро разросшемся зирате, где обрели последнее пристанище заморенные голодом односельчане.
Он не бежал за богатством и не искал новой веры. Уходил от голода, от пустых печей, от осиротевших стен. И понимал: так же, как многие до него – вряд ли суждено вернуться. Перед ним тянулась дорога, пустая и длинная. Подтянув пояс, плотнее запахнув стеганку, чтобы не так чувствовался холод – он сделал первый шаг. С этого мгновения странник уже не был парнем из Каргалы, сиротой среди надгробий. Теперь он был сам себе дорога и сила. Мужчина, которому двадцать три, и которому придется выстоять.
Галим шел один. Ветер толкал то в спину, то вбок, и вдруг налетал встречным порывом, засыпая лицо мелкой крупой снега. Вдоль дороги не было ничего, за что мог бы зацепиться взгляд и что могло бы утешить душу странника. Изредка мимо проезжала подвода: крестьяне кивали молча, а он продолжал свой путь, вглядываясь в горизонт.
К полудню показались трубы Оренбурга, серые, дымные. Сердце заколотилось в тревоге: еще чуть-чуть, и впереди будет вокзал, шумный, полный чужих голосов. Там, среди криков проводников, гула паровоза и запаха угля, начиналась новая дорога – глубже в Азию…
***
Тогда не существовало ни расписаний, ни точных графиков движения поездов. На станцию заходил очередной состав, и люди бросались к нему. Кто-то спрашивал у кочегара или машиниста, докуда идет эшелон. Поезд мог остановиться всего на несколько минут, а мог простоять часами, порой и сутками – и никто не знал заранее, как будет на этот раз. Потому каждый стоял настороже, готовый в любой миг схватить свой узел и вскочить в вагон, пока не прозвучал прощальный гудок паровоза.