Звезды сделаны из нас - стр. 19
На даче о Святоше никто не знает, там все зовут меня только Глебом и уважают.
Мама дачу не любит и уже много лет туда не ездит, поэтому я живу там один. Не совсем-совсем один, конечно, поскольку в большом доме, который мама сдает на лето, всегда кто-нибудь есть, но я обитаю на том же участке, только в бытовке, и при желании могу по несколько дней не видеть съемщиков. Могу гулять сколько влезет, ходить куда захочу и делать что вздумается. Для местных ребят я крутой и взрослый. В отличие от них, я много читаю и умею выдавать прочитанное за собственное глубокомыслие, а также частенько поддерживаю всякие их авантюры вроде ночного похода в заброшенный монастырь или вылазки в коровники.
Поэтому, когда мне становится совсем тошно, я просто открываю дачные фотки и бездумно листаю их, пытаясь представить, будто я и сейчас там.
Сегодня вечером тошно. Как я и ожидал, из-за Макарова и Алисы маму накрывает истерика. Услышав новость, она сначала впадает в прострацию, переспрашивает по сто раз, пытается выяснить подробности, которых я не знаю, потом мечется, решив, что нужно позвонить их родителям, чтобы выразить соболезнования (из-за того, что мама работает в детском саду, она знает почти всех в округе), и уже после разговора с ними накручивается по полной. Достает мои школьные фотки с первого класса, выискивает на них Макарова и, заливаясь слезами, громко молится за его упокоение.
Обстановка не для слабонервных. Видеть маму такой невыносимо, а уйти к себе я не могу, потому что, если это вовремя не прекратить, у нее начнется паническая атака и все растянется на несколько дней. Она не сможет ходить на работу и будет названивать в реабилитационный центр, надумав, что Мишка находится при смерти. Мы уже такое проходили.
Приходится отпаивать ее травяным сбором и валокордином, хотя они на нее слабо действуют. Только притупляют сознание. Эффективнее всего подсунуть таблетку феназепама, но мама боится любых препаратов, считая, что они могут вызвать привыкание, поэтому соглашается лишь в особых случаях, когда сама понимает, что по-другому никак.
– Премилосердный Господи, услышь молитву мою за рабов Твоих Александра и Елизавету, по неисповедимым судьбам Твоим внезапно похищенным от нас смертью; пощади и помилуй претрепетные их души, призванные на беспристрастный Твой суд. Да не обличи их яростью Твоей и не накажи гневом Своим, но пощади и помилуй ради крестных страданий Твоих…
– Ладно, мам, хватит уже. Завтра сходишь в церковь, свечку поставишь и все будет норм.
– Что значит норм? – Ее бесцветные губы негодующе дрожат. – Как так норм? Я не понимаю ни этого слова, ни твоего равнодушного тона.
– Просто от того, что ты плачешь, ничего не изменится, и от этих молитв никто не воскреснет.
– Зачем ты ёрничаешь? – смотрит с укором мама. – Ты прекрасно знаешь, что я молюсь о душах.
– Батюшка говорил, что скорбь не должна переходить в отчаяние, потому что этим ты ввергаешь их души в смятение.
– Это правда, – она шумно сморкается, откладывает фотографии и немного приходит в себя. – Но давай-ка и ты помолись.
– Мам, они нам никто. Ни друзья, ни родственники – просто какие-то типы из школы.
– Как ты так можешь? Это же дети!
Слово «дети» в маминых устах обладает особой святостью, и тут уж любые аргументы бессильны.