Звездный колокол - стр. 20
– Мы ошиблись, – с ожесточением ответил Ит. – Мы все трое ошиблись. Фатально. И теперь…
– В следующий раз я тебя будить не буду, – пообещал Скрипач. – Ложись. Развел демагогию, слушать тебя тошно. Ложись, говорю. Все. Поболтали.
– Ты не понимаешь.
– Да все я понимаю. – Скрипач со вкусом зевнул. – Смысл жизни потеряли, угу. И чего теперь? Удавиться?
Ит не ответил.
В этот момент он стоял на краю черной пропасти, и смотрел вниз – в тщетной надежде разглядеть хоть что-то. У пропасти не было дна, и второго края тоже не было.
Но понимать это он начал только теперь.
…Через месяц Ит привез в Москву свою группу – на экзамен. Рыжий остался в лагере. Уже была осень, холод (хотя какой тут холод, если разобраться, разве плюс пять – холод?), да еще ко всему полетел движок у катера, и они полтора часа проторчали на реке, дожидаясь вызванного буксира. Отправив группу в гостиницу, Ит поплелся домой – он основательно продрог, устал, а дома, он помнил, был коньяк и банка тушенки. Магазины по позднему времени, конечно, позакрывались. «Что-то мы стали много пить, – безучастно думал он, бредя по промозглой мокрой набережной под мелким дождем, – безобразно много стали пить. Раньше такого не было. И поводы мы теперь находим очень ловко. Сейчас, например. Замерз – уже повод. Замерз, устал, перенервничал… С Орбели поругались, дочь в университет уехала, погода плохая… Черт, стыдно. Очень стыдно, но ведь там действительно стоит полбутылки неплохого коньяку, и почему нет, собственно, ведь никто не узнает».
Перед тем как идти к себе, Ит решил заглянуть в холл «централа», посмотреть на свой любимый плафон, картину на потолке – трое детей и самолетик. Что-то в этой картине было, он и сам не мог понять, что именно. Может быть, дети на ней оставались детьми. Может быть, там всегда было теплое и спокойное лето. И небо – невинное и навеки чистое. И радость – которую невозможно смутить ничем.
…Когда-то в этом холле его избил Рыжий. Хорошо избил, и за дело… Может быть, это тоже имело какое-то значение, но сейчас Иту было все равно – он и так очень редко позволял себе такие свидания с этой картиной, чтобы думать о том, что было когда-то, и пробовать что-то анализировать.
Уже на выходе он столкнулся с Робертой. Та стояла перед дверью, отряхивая воду со старого, потрепанного зонта. Светлый плащ совершенно промок, Ит вдруг с удивлением понял, что Роберта, по всей видимости, долго шла под дождем без всякого зонта вовсе.
– Привет! А что ты тут делаешь? – удивилась она, заметив Ита. – Вы разве не в лагере?
– В лагере, – кивнул тот. – Группу привез на экзамен, а сюда зашел… просто так.
– Ясно.
– А ты что делала на улице? – запоздало сообразил Ит.
– Я? – Ему показалось, что она слегка вздрогнула. – Гуляла. По набережной. На реку смотрела… ну, просто захотелось пройтись.
От этих слов веяло одиночеством. Таким безнадежным и пустым, что Ит поежился, словно от холода. Кажется, она не заметила.
– А пойдем ко мне, – вдруг предложил Ит. – Коньяку выпьем, поболтаем.
– Лучше уж ко мне, – решительно ответила она. – Я из Херсонеса привезла просто замечательный портвейн, он у меня с лета стоит, дожидается случая… Идем, идем. – Она взяла его под локоть и потащила к лифту.
– Берта, а поесть что-то… да подожди, дай я к нам сбегаю, тушенка и…