«Зверобои» штурмуют Берлин. От Зееловских высот до Рейхстага - стр. 20

«Зверобоев», как правило, используют на самых тяжелых участках. Схватываются с «Тиграми», «Пантерами», штурмуют доты и укрепления, откуда едва не в упор бьют тяжелые немецкие орудия, которые проламывают любую броню.

– Ты, говорят, концлагерь освобождал?

– Скорее охранял, товарищ полковник. Немцы успели почти всех заключенных пострелять. Спаслись чуть больше ста человек.

– Фашисты, а не немцы, – поправил замполит Чистякова. – Мы в Германию вступили, надо четко разделять немецкий народ от фашистов. Который, кстати, тоже пострадал от нацизма.

– Не знаю, как они страдали, – обронил Александр. – А подвалы на хуторах едой набиты и вино бочками.

– Молодежь, – добродушно пожурил политически незрелого комбата полковник. – Пора бы понимать ситуацию.

На груди замполита, который за два года службы ни разу не участвовал в боях и шарахался от переднего края, как черт от ладана, блестели ордена и медали. Их каждый вечер аккуратно начищал ординарец. Даже скромно желтела нашивка за легкое ранение – задело шальным осколком.

Решали кадровые вопросы. Оставалась вакантной должность командира третьей батареи. Самоходок тоже не хватало, но обещали прислать в ближайшее время. Командира батареи следовало подобрать заранее.

– Иди, Чистяков, занимайся своими делами, – небрежно кивнул капитану Боровицкий.

Неожиданно вмешался Иван Васильевич Пантелеев:

– А что, капитан Чистяков в этом вопросе права голоса не имеет? Он в полку с момента формирования служит. Людей хорошо знает. И Глущенко с Ворониным пригласить надо.

Боровицкий имел привычку никогда не спорить с вышестоящими начальниками. Придержал Чистякова и послал дежурного за остальными командирами батарей.

Юрий Назарович Глущенко, командир первой батареи, высокий, с тонкими чертами лица, сел рядом с Чистяковым, пожал руку. Он лет восемь служил в танковых войсках. Затем был переведен в самоходный полк и считался самым опытным комбатом, хотя имел лишь капитанское звание.

– Живой-здоровый? – спросил он.

– Живой. Поглядел, что фрицы в концлагерях творят.

– Наслышан.

Комбат четвертой батареи, старший лейтенант Воронин опустился на скамейку у входа, махнул рукой в знак приветствия Чистякову. С тяжелым подбородком, мощными плечами и угловатым лицом, испещренным мелкими оспинами от ожогов, он отличался немногословностью и, как обычно, выглядел угрюмо.

Война, не щадившая никого, обошлась с Григорием Ворониным особенно жестоко. Он потерял жену, двоих детей и мать, погибших во время бомбежки в Ростове. Младший брат пропал без вести еще в сорок первом под Киевом, и с тех пор ни слуху ни духу.

Все это отучило его улыбаться, а оживлялся Воронин, лишь когда выпивал. Он не мог избавиться от ноющей душевной боли, а редкие шутки были мрачными, как и лицо.

Боровицкий на одном из совещаний, где оживленно рассказывал об очередном победоносном наступлении наших войск, поймал угрюмый взгляд Воронина и сделал ему замечание:

– У вас такое выражение лица, товарищ старший лейтенант, будто вы не рады нашим успехам. Или чему-то не верите?

– Как не поверить! – буркнул Воронин. – Мы наступаем, фрицы драпают.

– А что, не так?

– Не совсем. Крепко немцы дерутся.

– Фашисты, а не немцы, – завел свою любимую пластинку замполит. – Мы уже за границей, и надо понимать ситуацию. Отличать простых людей от фашистов.