Золотой жёлудь. Асгарэль. Рассказы - стр. 14
– Поак-куратней! Не к-картошку везешь! – крикнула она водителю, когда мы тронулись, и рухнула рядом со мной.
Я задержала дыхание, потом осторожно потянула носом, готовясь пересесть подальше. Бомжиха зашелестела пакетами, достала из них какую-то снедь, зачавкала. На пальце ее красовался массивный перстень.
И тут моя соседка закашлялась и, умоляюще выпучив глаза, показала на свою спину. Она подавилась. Я несколько раз крепко ударила её.
– Б-благодарю, – тётка вытерла скомканным платочком свои глаза и рот. Скорее всего, она была не бомжихой, а просто молодой пенсионеркой, собирательницей бутылок…
Я отвернулась к окну и снова стала думать о вчерашнем телефонном разговоре. «Извините, не мое дело, но кроме вас, у него ведь совсем никого…» – сердобольная душа говорила о моем отце, которого я не видела двадцать лет и еще столько же не собираюсь видеть. Пусть помирает в темноте и одиночестве. Я только не понимаю, как он – при его-то характере – смог бросить нас с мамой.
Как сейчас себя вижу – прыгаю перед ним по лесной дорожке, возле меня с исступленным нежным пением кружат комары, я отгоняю их сорванным папоротником и смеюсь.
Дождавшись, когда я поутихну, отец признается:
– Ладно, насчет тигров я загнул. Но волки здесь точно водятся.
Ветер приносит издалека то музыку, то просьбы к какому-то Иванову зайти в дирекцию дома отдыха. От шеи моей пахнет гвоздичным одеколоном (протерев ее, мама с укором показала потемневшую ватку). У меня загорелые, покрытые белым пушком руки, нос в редких бледных веснушках. Недавно, с большим опозданием, выпали мои маленькие передние молочные зубы, а на их месте выросли два больших и страшных, с зазубринами. Зато в щель между ними удобно плеваться. «Надо к стоматологу её сводить», – уже не раз напоминала мама отцу.
Сама она ходила только на работу. А по выходным пила белые и желтые таблетки, садилась поудобнее в кресло, пристраивала грелку на живот и начинала свою бесконечную работу: что-то шила, вязала. Когда отец звал её погулять с нами или сходить в кино, но она просила, чтобы её оставили в покое. Однажды он рассердился и сгоряча назвал её курицей, которая копошится в нитках. Мама заплакала, он долго выпрашивал прощение. Она кротко ему отвечала, не поднимая головы. В её кротости было железо, а в его горячности – слабость.
Мы с отцом всегда гуляли вдвоем. На даче он сажал меня на велосипед, мы мчались по сумеречной дороге, распугивая ежей. Или шли с удочками на озеро, где водились маленькие бесплотные рыбки. «Уху сегодня есть не будем?». «Нет, мама варит суп с пампушками». «С чем? С тритатушками? – веселил он меня. – Или с лопотушками? А-а, понял.... с хохотушками!». И мы отпускали рыбок.
А в Москве, бывало, оденемся потеплее, выйдем на улицу, он спросит: «Ну, куда?». Я наугад махну рукой, схвачусь за его палец и мы отправляемся в путешествие по чужим заснеженным дворам и незнакомым улицам. Если заходили далеко, отец испуганно объявлял: «Заблудились!». Но я-то знала, что он шутит. И еще знала, что в кармане у него лежит бумажный пакет с бутербродами и яблоко…
Соседка задела меня рюкзаком, и привидевшиеся мне картинки сразу испарились в холодных московских сумерках. Хотя я мысленно поблагодарила «бомжиху» за то, что она вырвала меня из этих воспоминаний.