Золотой истукан - стр. 32

– Ладно, – вздохнул Кубрат. – Все хорошо. Куда они запропастились? Есть долго не несут.

Руслан сглотнул слюну. Он приложил ладонь к тугому толстому мешку. Сперва и не поймешь, что в нем. Покуда не прощупаешь как следует. Похоже, зерно.

У волхвов есть слова: зерно истины.

Зерно истины – чтоб его нащупать, тоже, друже, надо мешки потаскать. В этих диковинных, грубых полосатых мешках – обыкновенный хлеб, и старик в полосатом халате хочет есть. Как все.

…Глаза у нее – темные, карие, пушистые косы – яркие, светлые, будто в золото их обмакнула. И платье – цвета коры, в желтых, багровых листьях. Хозяйка дубравы. Точно сейчас из пятнистой дубравы осенней вышла, принесла холодок, и солнце, и тишину. От того холодка, что ли, горит, раскраснелась.

У Руслана руки и грудь тепло и тоскливо заныли. Обнять бы, спрятать ее у себя, тихонько гладить и пьяно и долго молчать, молчать. Неужто своя? Славянка? Нет. Гляди – углы клубничных, вкусных, русских губ вдруг опустились резко, по-чужому. И слышно в ней упрямое, недоброе. Видно, зла и неприступна.

Карие глаза встретились с синими. Точно два янтарных жука сели на два василька. Сели – и сразу отлетели. Она подала Кубрату красный узелок, заговорила с ним глубоким, переливчато густым, текучим, тягуче печальным, местами с перезвоном, холодным и свежим, двойным осенним голосом – словно дальнее долгое эхо лесное ей тут же отвечало.

Старик исподлобья взглянул на Руслана.

Отвечал он сбивчиво, устало, неуверенно.

Она закрыла глаза, приложила узкие ладони к вискам. И не то вздохнула, не то со стоном зевнула – будто волчица взвизгнула. Нехотя – ах, идти, не идти, и куда идти, и зачем? – поплелась было прочь. Вдруг остановилась. Обернулась. В сумрачных ее глазах вскипела опасная мысль.

– Эй, человече! – окликнул Руслана старик. – Уснул? Ешь. Мясо холодное ешь. Пей кумыс. Опять мешки таскать.

Руслан прикусил губу. Рассеянно глянул на скатерть, на небо в белых облаках, шатры, телеги. На траву – может, следы остались. Нет. Все истоптано.

– Чудо.

– Потому – Баян-Слу. То есть богатая красотою. Дочь моя, – пояснил он с грустной гордостью. – Ты ешь, сыне, ешь.

– Не похожа на ваших женщин.

– Разные у нас. Говорю, мы смесь. Своих чужим не отдаем, чужих берем. Бабка у меня – из северских славянок. Мать аланка. Жена, от которой Баян, остроготка. Звали ее Брунгильде. По-ихнему это Смуглая Удаль. Кажется, так. А по-булгарски выходит – раньше, то есть давно, пришла, досталась. Я дразнил: «Ты – прежде досталась, теперь мне нужна Сунгильде, пришедшая позже». И женился, – старик с тоской усмехнулся, – на пленной угорке Сунь. Обеих уже нет. Жаль.

Руслан – безнадежно:

– Верно, замужем.

– За князем Хунгаром, господином нашим.

– За князем… – Русич лег на спину, руки сложил под головой.

– Эй, ты чего? Ешь.

– Нет. Расхотелось.

Князь – он везде успеет.

Синь. Облака. Будто прямо в синих, с белками снежными, нежных твоих глазах коршун кружится, стан стережет. Не убежать. Злой коршун, зоркий, меткий. Золотой иволге смерть.

– Угрюма. Хворает? Не скажешь.

– Другого любила. Зарезал Хунгар.

– Зачем отдал, нелепый старик.

– Бек. Хозяин степи. Сам не приехал – нож свой прислал. С ножом обвенчали. Наш род захудалый, слабый. Что дочь – весь род взял в услужение.

– Ух ты! У нас не так.