Змея - стр. 29
Но глаза становятся все больше и больше. Как будто бы их сняли с бледного лица, подвесили на невидимых нитях к одному из мертвых фонарей, качающихся над дорогой, и надули как воздушные шары. Влажной рукой она протирает глаза – но крест стоит, где стоял, угрожающе расставив четыре руки, и эта картина клеймом выжигается на ее сетчатке. Ей кажется, как будто она одна-одинешенька посреди этой отвратительной равнины, где нет ничего, кроме черных дорог и серых плоских сараев, как будто боящихся, что их увидят чужие глаза. До смерти испугавшись, она отводит глаза от креста и замечает маленькую клумбу, где когда-то росла трава, теперь ее выкосило палящим солнцем и знойным ветром.
Выжженная трава, в отчаянии думает она, где-то я это видела. Вспомнить оказывается довольно просто: резкий склон обочины, покрытый жалкими клочками выгоревшей травы, мелькает у нее перед глазами, хотя она зажмуривается и не хочет ни на что смотреть.
Там, в ужасе думает она. Тогда. В панике она бежит по одной из черных дорог, уходящей вдаль жирной изолентой, которую кто-то в шутку растянул по земле. Она бежит справа по краю дорожного полотна, где асфальт соприкасается с гравием обочины, в туфли набиваются мелкие камешки, натирают пятки, но она продолжает бежать, словно пытаясь замотать всю эту черную изоленту обратно.
Но вскоре силы покидают ее, она чуть не падает ничком от усталости и садится на обочине передохнуть. Склон крутой, кювет выкопали недавно, там еще ничего не растет, кроме белой мари. Тихонько присев на камень, она снимает туфли и вытряхивает гравий. Делает это с чувством и основательно, как будто важнее этого нет ничего в мире. Солнце светит ей прямо в лицо, и она вдруг чихает.
Апчхи, громко и бодро произносит она, нарушая висящую над равниной тяжелую тишину. Смотрит прямо перед собой, взгляд скользит над плоской землей, и теперь, когда Ирен сидит на обочине, эта местность не кажется ей такой пугающей. Она спокойно надевает туфли, перелезает через кювет, проползает под свисающей колючей проволокой и оказывается на широкой равнине, поросшей коричневой щетиной травы, отливающей рыжиной. Застенчивые зеленые травинки, привлеченные утренней росой, торчат среди выжженных клочков старой травы. Она склоняется над землей как над ребенком, срывает такую травинку у самого корня, рядом с растрескавшейся землей, засовывает травинку в рот и продолжает идти вдоль рва.
Сено еще не убирали, хотя оно могло бы высохнуть прямо на сенокосилке, – оно накидано плоскими, осевшими стогами, которые выглядят будто не поднявшиеся на дрожжах булочки. На расстоянии стога кажутся нарывами на теле земли. Она медленно опускается в сено, оно очень сухое и ломкое, как валежник. Она лежит на спине и, щурясь, смотрит, как по небу плывут летние облака. Между облаками сияет беспощадно голубое небо, такое бесконечно далекое, что у нее начинает кружиться голова и возникает такое ощущение свободы, что кажется, будто в небе можно просто взять и исчезнуть и даже боли не почувствовать.
А что такое случилось, думает она прямо в синеву, но там ответить некому. Там нет ничего, кроме пустоты. Успокоившись, она закрывает глаза и понимает, что если позволит небу поглотить себя, то с ней уже ничего не случится. Но в глубине души она и сама знает, что надежда тщетна. Надежда похожа на трусливого плясуна на канате, который думает, что спасется от головокружительной высоты, если зажмурится покрепче. Ведь теперь у нее внутри живет зверек с острыми зубками и сгрызает все на своем пути, она спрятала его в коробочку, но на хрупких стенках уже видны следы укусов. Тогда она второпях засовывает коробочку в другую, побольше, но зверек все грызет и грызет, и тогда она берет еще одну коробку, а потом еще одну, и еще, и каждый раз радуется, как ребенок, и ощущает, как разверзается бездна, когда ужас касается ее.