Змеелов - стр. 39
– Сказано ж было, дома сиди! А ежели разрешишься мне посередь двора, что делать будем?!
Что было страшнее – роды в неурочный час, не под крышей и без мужа или само явление племянника на свет – Ирга ответить потрудилась бы. Нутром только чуяла, что грядёт нечто, что навсегда лишит её и брата, и родного дома. Звенигласка же знай улыбалась и ласково наглаживала живот.
– Не пугайся, серденько! Толкается Соколок. Хочешь потрогать?
Она взялась за запястье Ирги, но та в ужасе вырвала руку. И, озлившись сама на себя, рявкнула:
– Молчи, дура! А если имя нечистик какой услышит? Себя не бережёшь, так ребёнка побереги!
По-хорошему, вне защиты родных стен и вовсе не следовало говорить, что баба в тяжести. Лихо незряче, зато слух у него – обзавидуешься! И поди потом выпроводи, коли прицепится… А Звенигласку разве заставишь молчать?
Но того больше Иргу напугало другое. Ну как Змеелов ночью сказал правду? Что если Ирга и впрямь переняла колдовской дар? Не от Айры, нет. Добрая старушка всем хороша была, каждому помогала и враки сказывала – заслушаешься! Но дар её был светлыми богами даден, а никак не Безлюдьем. И белые ленты на дереве, что выросло на болотах, лучше всего то доказывали. Но что если мать, которую Ирга и не помнила толком, не просто исчезла, а оставила после себя наследство? Что если отец, которого брат с сестрой в глаза не видали, хранил страшную тайну? Что если Ирга – колдовка? Не ровен час, навредит племяннику, сама того не желая. Или желая?
Звенигласке до тяжких Иргиных дум дела не было, в её светлой головушке чёрные мысли не задерживались. Она виновато улыбнулась.
– Я присяду… Отдохну маленько. – И вдруг позвала так отчаянно, как будто силилась докричаться до другого берега озера: – Ирга!
Рыжуха поспешила вернуться к работе. На Звенигласку она старалась не глядеть и откликнулась едва ли не со злостью:
– Ну чего тебе ещё?
– Спасибо… – стушевалась Звенигласка. – За… за всё спасибо.
Ирга махнула рукой, дескать, не до тебя. А сама подумала, что хорошо бы Гадючий яр проглотил её, как болото глотает покойников. Авось тогда сердце не рвалось бы на части.
А Звенигласка возьми и завой! Крупные слёзы покатились по щекам, небесно-синие очи заволокло тучами. У Ирги сердце сжалось: вспомнила, как вытаскивала из мутной водицы скулящий грязный комочек, над которым надругался не человек даже, а самый настоящий нелюдь. Это ж каким зверем надобно быть, чтобы зажечь в круглых наивных глазах пламень ужаса?
Ирга и не поняла, как метнулась к ятрови, как прижала её зарёванное лицо к груди. Всё ж они с Васильком, хоть и разные были, а из одной утробы вышли, и оба супротив Звенигласкиных слёз ничего сделать не могли… А та вцепилась в Иргин сарафан, словно рыжуха сбежать чаяла, и, глотая рыдания, выдавила:
– Прости меня, серденько! Прости дуру-у-у-у!
– Ну что воешь, что? Не ровен час, соседи сбегутся, решат, режу тебя!
Как так вышло, Ирга и сама потрудилась бы сказать, но скоро они со Звениглаской уже сидели подле узловатой старой яблони, что давно не приносила здоровых плодов, но срубить её не поднялась бы рука ни у Ирги, ни у Василя. В детстве они с братом прятались от Айры в её ветвях, коли натворили чего, а иной раз и вовсе залезали просто так, поболтать босыми грязными ступнями, рассказать друг дружке, какие мысли в голове роятся и о чём мечтается. И вот теперь в тени этой самой яблони Ирга баюкала затихающую Звенигласку, гладила по русым волосам и шептала: