Злые духи - стр. 47
Это будет хорошая картина… Неужели вы убеждены, что радость и веселье не должны проявляться в искусстве?
– Не знаю… Это зависит от таланта, – отвечала она, кроша кусочек хлеба.
Щеки ее пылали, и нахмуренные брови раздвинулись.
– Вы уже уходите? – спросила она, видя, что он поднялся.
– Да, у меня завтра, в девять часов, занятия с учениками в частной школе живописи.
– Не забудьте, пожалуйста, нарисовать мне костюм, – кокетливо улыбнулась она, протягивая ему руку.
Он крепко поцеловал эту руку и, не выпуская ее из своей, улыбаясь, спросил:
– Мне первый вальс?
– Да, да, хорошо, – ответила она.
Едва дверь за Реминым затворилась, Дора побежала в кабинет брата.
– Он совсем не влюблен в нее! – воскликнула она, трогая его за плечо.
Леонид поднял на нее рассеянный взгляд, словно его вызвали из другого мира, и произнес, отстраняя рукою сестру:
– После, после, в свободную минуту. – И опять склонил голову над рукописью.
Лицо его было спокойно, строго, почти торжественно.
Ремин теперь почти ежедневно бывал у Чагиных. Он выискивал предлог, чтобы хоть на минутку забежать к ним.
Он совсем не искал случая оставаться наедине с Дорой. Все, что он хотел сказать ей, он мог говорить при ее брате.
– Я влюблен в Дору до глупости! – говорил он сам себе, но никогда он не задумывался над вопросом, что будет дальше и любит ли его Дора. Хотел ли он целовать ее? О да! Он иногда делал усилие, чтобы удержаться, не схватить ее в объятия, поднять ее, расцеловать ее розовые щечки и потом бережно поставить на пол.
Каждым своим движением, каждым словом она восхищала его. Восхищала радостно, весело.
Работалось как-то особенно хорошо. Холодная мастерская стала словно уютнее и наряднее оттого, что со стен смотрели этюды ее головки.
Леонид часто приходил полежать на его продавленном диване.
Ремин свое увлечение Дорой переносил и на ее брата. Леонид становился ему дорогим, близким, но Леонид все же тревожил его. Он не любил не понимать, а Леонида он иногда не понимал, а написать его портрет ему не удавалось.
– Дайте вы мне ваше настоящее лицо, – говорил он с досадой, ломая уголь и отбрасывая от себя альбом.
Леонид, улыбаясь, пожимал плечами.
Хотя Ремин не был из тех людей, которые любят своих друзей за имя или известность, но все же известность Чагина почему-то радовала его, даже как будто льстила ему самому, как льстило, когда, идя с Дорой, он слышал вслед:
– Oh, la jolie femme!
Он старался попасть на защиту диссертации, где Леонид являлся оппонентом, на лекции, на заседания, где участвовал Леонид.
И однажды, когда Чагину устроили овацию профессора́, – Ремин спрятался: он чувствовал, что вот-вот расплачется.
В этот вечер он дождался Леонида при выходе.
– Могу я доехать с вами? – спросил он, хватая Чагина за рукав.
Чагин вздрогнул.
Обернувшись к Ремину, он с удивлением сказал:
– Вы?
– Да, я был там, я хожу всегда, когда вы… Я теперь знаю ваше настоящее лицо. Лицо человека, выдавшего свою тайну! Вы любите ее, вашу науку, любите ее всем вашим существом. Я это видел сейчас! Я понимаю вас! Вы представились мне служителем какой-то религии, и служителем-монахом! А если религии отдаются всей душой, тогда появляются Леонардо да Винчи, Декарты, Чагины!
– Алексей Петрович! – сделал резкое движение Леонид.
– Да, да! Вы гений! Вы счастливый любовник этой науки. Я сейчас присутствовал на вашем соединении с нею, и они, старые люди, всю жизнь посвятившие этой науке, поклонились вам, ее избраннику.