Злой дух Ямбуя - стр. 8

Не отпуская мальчишку, она взглянула на меня снизу вверх, прищурив и без того узкие глаза, потом сказала спокойно, с достоинством:

– Разве не знаешь, что дети лучше всего понимают язык ремня?

– За что ты его наказываешь?

Она выпрямилась. Смуглая кожа на её лице в свете заката казалась ещё темнее, а белые зубы с чистым перламутровым блеском придавали лицу необыкновенную свежесть.

Мальчишка улучил момент, вытащил голову, но, заметив меня, тут же снова зарылся в материнские юбки. Я только увидел, как на цветную наборную рукоятку моего ножа, висевшего на поясе, устремились два пугливых живых огонька. Чем-то она поразила парнишку.

– Тебя шибко боится, – мельком окинув меня быстрым взглядом и одернув юбку, сказала мать. – Он лючи ещё не знает.

– Неужели русский такой страшный? – Я протянул руку, хотел приласкать мальчишку.

Но он изо всех сил прижался к матери и вдруг разразился отчаянным криком.

– Видишь, пугается, – строго сказала женщина, отстраняя мою руку. – У тебя острый нос, всё равно что птичий, а глаза круглые, как у оленя. Твоя одежда и обутка совсем не как у эвенка, где он мог тут в тайге видеть таких людей?

Действительно, мои глаза, нос, овал лица, одежда заметно разнятся от обыкновенной внешности эвенка. А так как всё необычное у детей чаще всего вызывает страх, то и понятно, почему мальчишка меня испугался.

– А как тебя зовут? – спросил я женщину.

– Сулакикан.

– Лисичка, – пояснил Долбачи.

– Мы пастухи. Кочуем с оленями в горы, – охотно продолжала Сулакикаы. – Тут близко наш след. У ключа остановились поправить вьюки, глянула, а Битыка, – она тычет пальцем в мальчишку, – нет на учаге. Посмотрела ремни, которыми привязывала его к седлу, – развязаны; значит, не выпал, а сам соскочил. Подождали – не пришёл, пришлось табориться и ехать искать. А он, вишь, голубику увидел и остался.

– Так ведь мог совсем затеряться?

– Как же! Эвенк в тайге не затеряется! – уверенно возразила она. – Не смотри, что маленький, всё равно по следу пришёл бы на табор. Да разве мать будет дожидаться, пока сам придёт?!

У Долбачи вдруг возникает множество вопросов к ней, и они начинают говорить по-эвенкийски. Битык не сводит с меня пугливых глаз. Я же продолжаю рассматривать Сулакикан. Ей лет тридцать.

Она среднего роста, стройна, быстра. На скулах проступает густой румянец. Чёрные жёсткие волосы не расчёсаны, ничем не прикрыты, а просто собраны в две косички и связаны вместе старенькой тряпочкой. Платье её с широким подолом из ситца, шаровары заправлены в лёгкие, из мягкой замши, олочи, расшитые цветными нитками и красиво, в ёлочку, перевязаны длинными ремешками.

Держит себя Сулакикан свободно, бойко отвечает Долбачи, сама что-то расспрашивает, изредка кивая головою в мою сторону. В её разговоре, в манере держать себя перед незнакомыми людьми полная непринуждённость. Эта черта присуща всем эвенкийским женщинам, и особенно она проявляется у пастухов, ещё вольно кочующих по огромным просторам Алданского нагорья.

Сулакикан, как бы между прочим, тоже урывками продолжает рассматривать меня. Её интересуют и мой карабин, и пуговицы на поношенной штормовке, и нож, и тяжёлые солдатские сапоги.

Но ни единым жестом она не выдаёт своего любопытства.

Подошёл Павел с оленями. Битык, немного посмелевший, снова зарывается в подол матери.