Зимние сказки - стр. 2

Тридцать верст до своего селенья проехал он вполне благополучно, но при въезде в село метель, наконец, ударила всей силой, как пушки при битве с турками, только ядра были снежными, а грохот ничуть не меньший. И вот дома его жена встречает, бранится, что поздно вернулся, а не заночевал в городе.

– А ты погляди, что на дворе делается, завтра дорогу не сыщешь, – отвечает он, еле-еле замерзшими губами шевеля. Жена к окошку прильнула: снег идет, крупные снежинки на стекло садятся, и слетают, ветром уносимые. Метель бьется в окно, как медведь голодный. Признала она, что не права была, муженька ругая, и говорит, что банька уже натоплена, и ему надо косточки свои отогреть. А тому и в голову не пришло, с чего это она ему баньку натопила, коли не знала, когда он с ярмарки вернется. Пошел он с веником косточки парить, а крест нательный заранее снял, потому как с крестом в баню не ходят. В бане человек с себя и грязь, и усталость, а то и болезнь смывает, и это место считается не совсем чистым, принадлежит оно и потусторонней силе. К баеннику в гости иногда ходят русалки, овинники и домовой. И тогда можно видеть огоньки в маленьком банном окошечке, и слышать стук, хохот и голоса, но тот, кто это все увидит и услышит, говорят, может онеметь, если сразу в церковь не пойдет. Потому к бане лучше не подходить вообще ночью. Все это слышал Михей, да особо не верил. А то, что ночью в бане не мылся до того вечера – так он любил попариться в субботнее утро и привычке не изменял.

Дверь в баньку уже и снегом замело, и накрыло следы женина полюбовника, который в баньке до него побывал. Снимает Михей с себя одежду в предбаннике, и вдруг слышит смех, что в углу раздается, и думает: эко я замерз, до звона ушного. Стал исподнее снимать, слышит шорохи в углу, и огоньки, будто два маленьких глаза светятся: эко, думает, я промерз, до искор в глазах. Разделся, чует: холодом тянет, это дверь в предбанник отворилась, и оттуда холод проникает. Закрыл, а она опять отворилась, и так несколько раз, пока он не начал молитву шептать, а как начал, так сама дверь и закрылась. – Ого, никак, баенник шутит, – сообразил, наконец, хозяин. – Не зря же говорят, что ночью в бане мыться никак нельзя, потому как после захода там банный хозяин моется и спит, и те хозяйки, что ему немножко воды оставляют, и ковшик на крюк не вешают, с ним ладят, а которые этого не делают – жди каверзы какой. Ну да, ладно, авось пронесет, не возвращаться же немытому.

Сильно Михей на ярмарке промерз, даром что в харчевне отпаивался, отогревался. Хорошо там было, да вот пар от его овечьей шапки с таким духом овчинным попер, что купцы на него недовольные смотрели, которые там сидели, важные купцы, стерляжью уху евшие да наливками запивавшие свои барыши. Чуял крестьянин, что и половой на него коситься начал, и что не ко двору, не ко столу он пришелся, и что пора честь знать. Выйдя на улицу, плюнул с досады: что ж я, не человек вовсе? Вольный крестьянин, а они на меня как на зверя: шапка не та, тулуп не тот, а что и сам я с выгодой, им до того дела нет. Я ж не бродяга какой, – думал мужик, наливая ковшиков воду в ушат, и отчего-то вспомнился ему прохожий странник, которого он на телегу побрезговал посадить. И дрогнула рука, и кипятком плеснула мужику на тело голое, на самое, господа, нежное место, так, что он взвыл, и в глазах его снова искры заплясали, а в ушах ехидный смех раздался. Выбежал он голый на мороз, да в снег и упал, и снег от горячего тела растаял, усмирил ожог. Но когда он хотел подняться, оказалось: примерз низом живота, вмиг примерз, и его обваренное место тоже. Он извивался, как змея под рогатиной, и наконец, оставив на снегу кусок кожи, господа, и наконец, я прошу прощения у дам за сокрытие некоторых натуральных подробностей, вполз в баню, оставляя за собой след полоза, будь тот полоз подобной ширины. Он не видел, как, веселый от сотворенной пакости банный дух кружился вокруг него, пока он лежал примерзлый в снегу, как баенник поднимал вокруг него завихрения, и к нему присоединилась неведомо откуда взявшаяся кикимора, похожая, господа, на худую бабу с взлохмаченной головой, и как они вдвоем с баенником хохотали, но хохот этот заглушал вой метели, не на шутку взыгравшей. Потом кикимора спряталась в поленницу, а баенник вернулся к несчастному – тот, постанывая, пытался смыть с себя мыло, которым намылился до того, как обжечься, и от мыльной пены, стекавшей по его чреслам, становилось ему еще больнее и обиднее.