Журавушки - стр. 7
– Фимка, земляк! – сначала запнулся от растерянности, а потом зачастил он, вроде как обрадовавшись, а в глазах метался страх. Понял, сука, что расплата близка. – Фимка, чертяка, как ты оказался здесь? Слава богу, родную душу встретил в этом аду! Я уж думал, хана пришла мне. Стрельнут и не станут разбираться. А тут ты стоишь… Ну, теперь заживем! Слава тебе, Господи!
И размашисто перекрестился.
– Сволочуга, с каких пор богу стал верить? – не сказал, а рыкнул Ефим, склонился над подполом, ухватился за ворот и рывком вытащил бригадира наружу. – Решил грехи замолить? А ты подсчитал, сколько загубленных душ на твоей совести? Не получится, сволочь! За каждого убиенного придется ответ держать, а за моего брата Петруху вдвойне спрошу с тебя. Признавайся, сука, решил фашистам сдаться? Вздумал коммунистов на столбах вешать? Говори, сволочуга, иначе порешу на месте!
И не удержался, ткнул в морду кулачищем, кровянка брызнула во все стороны.
– Фимка, подожди, Фимка, – захлебываясь кровью и соплями, заторопился бригадир и махнул рукой. – Ты поглянь, какая силища на нас прет! Ведь мы не остановим ее. Они скоро Москву возьмут. Я читал листовки. А там до Урала рукой подать. И тогда конец придет. Всю страну завоюют, и глазом не успеем моргнуть. Подожди… – он рванулся в сторону, пытаясь уклониться от удара, но взвизгнул, когда Ефим с размаху врезал по загривку, аж зубы клацнули. – Ефим, это новые хозяева идут. А не все ли равно, кому служить – русским или немцам. Немцы любят порядок. Мы будем, как сыр в масле кататься. А здесь заживем. Немец не даст пропасть. Ефимка, решайся. Вон он – немец, на опушке леса окопался, рукой дотянешься, а за ним силища прет. А где наши, русские? Нет их, разбежались, по кустам прячутся, а начальство манатки собрало и махнуло за Урал, нас бросили на произвол судьбы. Понимаешь, Фимка, нас бросили на погибель. Никто не узнает, где нас закопали. А я еще хочу пожить. Понимаешь, Фимка, жить хочу-у!
И Николай Карпов завыл. Страшно завыл, по-звериному, сидя на грязном полу. Закачался, схватившись за голову. А потом бросился к Ефиму, стоявшему молча, обнял колени и заверещал, словно заяц.
– Жить хочу, жить хочу… – повторял он без остановки, поднимет голову, взглянет на Ефима и снова: – Жить хочу!..
– Мой брат тоже хотел жить, – тихо так, словно про себя, сказал Ефим, и тут же Николай умолк, отпустив сапоги. – Ты отправил на смерть моего Петруху, и меня бы отправил, если разыскал. И я буду до последнего дня своего корить себя, что по моей вине он сгинул, и где его могилка, я даже не знаю. Ты отправил его на смерть, а вся вина на мне!
И ткнул пальцем в бригадира.
– Фимка, прости меня, прости, говорю, – снова заверещал Николай и опять кинулся обнимать грязную обувку. – Времена такие были. Это не я виноват, а власть решила отправить его на погибель. Прости меня… Я верным псом стану тебе. Любого загрызу. Любого разорву. До конца дней буду служить тебе. Уйдем к немцам, и у нас начнется другая жизнь, намного лучше, чем при Советах жили. Ты будешь хозяином, а я стану твоим верным псом. Пойдем, Фимка. Вот, смотри, что у меня есть, – он сунулся в карман, вытащил довольно-таки увесистый сверток и развернул. – Посмотри, сколько насобирал. На всю жизнь хватит. А если хочешь, оставь себе…