Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга II - стр. 41
Подобно Переверзеву, заключает Волков, Азадовский умаляет «значение и роль великого национального русского поэта, давшего в оригинальных художественных образах энциклопедию русской жизни своего времени, поэта, тесными корнями связанного с устным творчеством русского народа»275.
Возмущенный этим выпадом, М. К. стал готовить ответ рецензенту. Сохранился черновик, озаглавленный «Письмо в редакцию». Показав на конкретных примерах недобросовестность Волкова, нарушившего в своей рецензии правила «элементарной честности», М. К. сделал следующий вывод: «…или Волков небрежно проглядел мою статью <…> либо же он сознательно извратил мои воззрения и таким образом дезориентирует читателя и дискредитирует журнал, в котором помещена рецензия».
Думается, что второе предположение М. К. ближе к истине, хотя, глубоко погруженный в изучение русского народного творчества, он в то время вряд ли предполагал, чем может для него обернуться его открытие, позволяющее видеть в сказках Пушкина западноевропейское влияние. Суждения такого рода еще не воспринимались в 1937 г. как «опасные».
Остается ответить на вопрос: справедливо ли выдвинутое М. Вахтелем утверждение о том, что М. К., перепечатывая свою статью в сборнике «Литература и фольклор», «смягчил» ряд прежних формулировок?
Действительно, текст статьи в этом сборнике отличается от того, что опубликован во «Временнике»; произведен ряд сокращений. Однако основные суждения М. К. о пушкинском фольклоризме сохранились и во второй редакции, подчас даже в более категорической форме. Так, например, по поводу «Сказки о рыбаке и рыбке», о которой ранее говорилось, что она «выпадает» из русской традиции, но «всецело примыкает» к традиции западноевропейской»276, в сборнике «Литература и фольклор» сказано еще определенней: «…сказка Пушкина совершенно чужда русской традиции»277. Похоже, что М. К. либо не уловил, либо не воспринял всерьез «патриотический» пафос волковской рецензии.
Что же касается сокращений, произведенных в тексте статьи, то М. К. пояснил: «Печатается с некоторыми сокращениями, так как ряд вопросов, первоначально затронутых в этом этюде, нашел более полное отражение в позднейшем очерке „Пушкин и фольклор“»278.
Этот «позднейший очерк» продолжает статью «Источники „Сказок“ Пушкина»; общая постановка вопроса, намеченная в первой статье, углубляется и рассматривается в плане теоретическом. Основные положения новой работы были обнародованы М. К. в докладе, прочитанном в Институте русской литературы на Пушкинской конференции 7 февраля 1937 г. и опубликованном в третьем томе пушкинского «Временника»279.
Вопрос о пушкинском фольклоризме ставился, конечно, и до М. К., однако он подошел к этой теме по-новому. Речь в статье «Пушкин и фольклор» идет об общественных предпосылках, обусловивших интерес поэта к фольклору, о связи его творческих исканий с выдвинувшейся в 1820–1830‑е гг. проблемой национального самосознания. Ученый выступает не только как фольклорист, но и как историк общественной мысли. Исторически трактуется и отношение самого Пушкина к народной поэзии: от романтической «экзотики» к подлинной «народности» – к восприятию фольклора как формы познания и проявления народного духа.
С этой точки зрения М. К. исследует все этапы пушкинского фольклоризма: увлечение лубочными сборниками русских сказок в ранний период; воздействие декабристских настроений в годы южной ссылки; прикосновение к стихии народного творчества в Михайловском (через Арину Родионовну); фольклорные записи поэта и его обращение к разинско-пугачевскому фольклору; и наконец, историческое понимание «народности» в 1830‑е гг. («Сказки» и «Капитанская дочка»).