Жизнь Гришки Филиппова, прожитая им неоднократно - стр. 47
– Ага. Видишь, это не страшно. Это далеко. Сейчас еще молнию дождемся…
Шарах! И блеск! И гром – сухой, резкий, уши заложило.
– Гриша?..
– Стоп… Это уже по нам. Это по деревне.
И – посреди пляски молний, посреди оранжевых и ослепительно синих сполохов звон. Кто-то колотит в рельс – заполошно, тревожно, как в колокол, как в деревянные била, что раньше об ордынской напасти возвещали, – над взметенной деревней, над старым, как боги, миром – русский человек бьет в железо – спасайте!
– Белка! Пожар. Горит где-то. Бежим! Хватай ведра!
– Какие?!
– Любые! Давай!
– Куда ты?
– Босиком давай, не сахарные, не растаем!
Тебе двадцать пять. Ты переполнен силой.
Ты переполнен восторгом.
Над тобой, до самой стратосферы, свежий ветер – и кружит, и стонет, и хохочет, и до самого синего-синего неба, где светит умытое солнце, где кружат тучи и рвется кисея зноя, там во весь кислородный простор сияют звезды – и ты бежишь по горячей пыли, летишь, не чуя ног под собой, и ты молод, и разве есть что больше счастья для мужчины – быть живым и сильным?
Когда твоя женщина рядом…
Бежим мимо старых, нахохлившихся, осевших домов, что век свой доживают, проносимся мимо заколоченного дома бабы Шурки, к которой родня пропивать деньги приезжала, да не дождалась пензии[75], вот и заколотила двери до следующего приезда, а бабку внутри избы оставила – «все равно не жилец бабка Шурка, уже мохом покрылась»…
Но…
Двери бабы Шуркиного дома с грохотом разлетаются – и на пороге стоит сама несостоявшаяся паралитичка. Огненные глаза. Топор в руках. Крупной рысью баба Шурка проносится мимо меня, обгоняет и врубает самый настоящий аллюр три креста:
– Ы-ы-ы! Господи! Три раза! Три раза горело село! Не дам! Не позволю! Перед смертью!
И уносится вперед.
– Белка… Ты это видела?!
– Бабка Шурка…
– Воскресла!
– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный…
– Во чешет!
А бабка Шурка уже перескакивает овраг, перепрыгивает разметенные дрова – то ветер поленницу опрокинул – и мчит мимо летающих над крышами куриц, и скулящих из будок кабыздохов, и мимо дома московского художника, единственного еврея на селе, что сейчас одиноко возвышается на крыше с метлой – куда там Дон Кихоту с его копьем! – наш Аркаша явно решил отгонять со своей крыши летящие клочья горящей соломы – а там, сразу за селом, у фермы, ветер же на деревню дует, – горит-пылает-завивается в огненную спираль скирда колхозной соломы, что на зиму была заготовлена – туда, туда вприпрыжку несется старая бабка, что передумала умирать и паралититься, и «не достанется Гальке-невестке пензия, нечего!»
Молния точно угодила в самую середину огромной, метров в двести, скирды, сложенной из новомодных валков в диаметр человека, ударила, подпалила, вот и ревет огонь, пожирая сухую солому.
У скирды, в почтенном жаробезопасном отдалении, кучкуется вся деревня – пара ребят из Мурома, несколько наливающихся соком пигалиц, да с десяток теток-дачниц, да местные – дюжина мелкошкольников на летние каникулы, пяток глубоких стариков – петухи на развод – и десятка два старух, что те наседки. И над всем пейзажем – с пылающей скирдой, пыльным горизонтом и пронзительно свистящей синей стратосферой – в библейском одиночестве стоит пятидесятилетний московский художник Аркаша с метлой в руках.
– Эй! Давайте, тушите!