Жестокое милосердие - стр. 12

Ровно то же самое я выслушивала от деревенских всю свою жизнь, но эти слова больше не кажутся правдой. Откровения матушки настоятельницы что-то переменили во мне, пробудили глубоко запрятанную надежду, которая дремала все эти годы. Меня внезапно охватывает желание объяснить этой девушке, насколько глубоко она заблуждается, – так же, как объяснила мне самой аббатиса.

Опираясь на локти, я принимаю полусидячее положение. Незнакомка убирает руку с моей головы.

– И вовсе даже он не прав, твой лорд-отец, – говорю я таким яростным шепотом, что горло сразу начинает гореть. – Нам дал жизнь Мортейн! Он избрал нас, чтобы мы исполняли Его священную волю! А твой отец и Церковь – они врут!

Смотрю в ее изможденное, несчастное лицо, и все больше хочется ее убедить. Я пытаюсь вынуть искорку надежды, затлевшую в моей собственной груди, и поделиться ее огнем с этой несчастной.

У нее в глазах в самом деле вспыхивает огонек интереса, но быстро гаснет. Насторожившись, она оглядывается на дверь:

– Идут с обходом… Прощай!

Взвившись на ноги, она запрыгивает на соседнюю кровать и устремляется на свое место, перескакивая с ложа на ложе.

– Стой! – раздается в дверях окрик сестры Серафины.

В этом приказе звучит такая мощь, что у меня кровь застывает в жилах, но девушка даже не задерживает очередного прыжка. Она скачет, как молодая лань, стремясь к распахнутому окну. Ее глаза сверкают – почти как в детской игре.

Рядом с сестрой Серафиной возникают еще две монахини. Все их внимание приковано к беглянке.

– Сибелла, стой! – выкрикивает самая рослая.

Голос у нее очень мелодичный, он звучит словно материнская колыбельная… а впрочем, не знаю, ведь сравнивать мне особо не с чем. Девушка сбивается с шага, как если бы этот голос имел над нею некую власть. Она все-таки перепрыгивает на очередную кровать, но ее движения явно замедлились, сделались неуклюжими.

– Если останешься, – продолжает дивный голос, – мы уж придумаем, как вернуть тебе твою жизнь…

Беглянка оборачивается, ее взгляд вспыхивает гневом.

– Лжете! – кричит она.

Еще три прыжка, три последние кровати – и вот она уже у окна.

Не знаю почему, но мне за нее страшно. Я необъяснимо уверена: если она выскочит сейчас за окно, безумие сожжет ее уже безвозвратно, оставив лишь горькую золу в пустой оболочке.

– Погоди! – возвышаю я голос вместе с остальными. Она останавливается. Монахини замирают, кажется, никто даже и не дышит. – Разве ты не хочешь постичь искусства, которые нам обещает Мортейн? – спрашиваю я громко. – Неужели не хочешь выучиться убивать тех, кто причинил тебе зло?

Понятия не имею, с чего я взяла, что она кому-то обязана нынешним своим состоянием, но я в этом уверена.

Девушка молчит так долго, что я уже пугаюсь – не ответит, – но она все-таки подает голос:

– О чем ты говоришь?

– Она еще не беседовала с настоятельницей, – поясняет монахиня, обладательница волшебного голоса. – Слишком не в себе была, когда ее привезли.

– А можно я ей расскажу? Вдруг она выслушает и захочет остаться?

Монашки переглянулись – молча, но явно взвешивая возможности. Потом кто-то из них согласно кивнул.

Я снова поворачиваюсь к беглянке.

– Тебе что, – говорю я, – так не терпится вернуться туда, где ты раньше жила? К своему вельможному папаше?

Даже в полутьме спальни я вижу, как углубляются тени, залегшие у нее на лице.