Жестокое милосердие - стр. 10
– Опорожнись в нее, будь так добра.
Я с глупым видом рассматриваю склянку. Монахиня переводит взгляд на Аннит:
– Как ты думаешь, могла она еще и слуха лишиться?
– Нет, сестрица. – Лицо Аннит серьезно, она само почтение, но я чувствую, что девушка изо всех сил давит смешок.
Сестра Серафина вновь поворачивается ко мне.
– Писай! – произносит она несколько громче, чем следовало бы, – на случай, если Аннит ошиблась насчет моего слуха. – Надо, чтобы ты пописала в баночку! Тогда я смогу сказать, есть у тебя внутренние повреждения или нет!
Требование кажется унизительным, но Аннит ободряюще подталкивает меня локтем. За ширмой обнаруживается ночной горшок. Я задираю юбки, пристраиваюсь… остается молиться, чтобы струя попала в скляночку, а не мимо.
Монахиня вновь подает голос. Она говорит тихо, но мой слух отточен многими годами отгадывания, в каком настроении нынче пребывает папаша, и я отчетливо разбираю:
– Матушка уже испытала ее?
– Да, – отвечает Аннит. – Вином.
– Слава Мортейну! – В голосе сестры Серафины звучит искренняя благодарность, мне пока непонятная.
Я выхожу из-за ширмы и вижу на ее некрасивой физиономии подлинный религиозный восторг. Она забирает у меня скляночку. Ее глаза светятся восхищением: ни дать ни взять обнаружила, что я не просто овца, но призовая овечка.
– Аннит поможет тебе устроиться на одной из кроватей, а я пока приготовлю травяной чай, чтобы ускорить твое выздоровление…
И, продолжая улыбаться, она вновь склонилась над рабочим столом.
– Вот сюда. – Аннит ласково ведет меня под локоть. Кровать застлана такими чистыми белыми простынями, что меня охватывает ужас: сейчас я их замараю! – Снимай одежду, – приказывает Аннит. – Я тебе чистую сорочку принесу.
Я вспоминаю слова настоятельницы насчет послушания, но тщетно. Никак не могу заставить себя выполнить ее требование. А вдруг вид моих шрамов осквернит мнение, которое могла составить обо мне Аннит, – точно так же, как пыль с моей одежды запачкала бы чистые простыни? Я познакомилась с Аннит считаные минуты назад, но уже боялась утратить ее расположение.
Она подходит ко мне, в руках – обещанная сорочка. От чистого полотна пахнет лавандой. Она видит, что я еще не разделась, и ее лицо смягчается:
– Тебе помочь?
– Нет… – Я обхватываю себя руками. – Я просто… ну… как бы… Мое тело все в рубцах… оно уродливо… Я не хотела бы оскорбить…
– Что за чушь, – отвечает она и ласково гладит меня по руке. – Здесь, в монастыре Святого Мортейна, шрамы у всех есть!
Она отворачивается, чтобы дать мне минутку уединения, и я помимо собственной воли принимаюсь гадать, что за отметины могут быть у нее.
Я выпутываюсь из старой драной рубашки. Мне упорно кажется, что в тех местах, которых касался Гвилло, от ткани разит свинарником.
– У тебя проклятие Матроны?
Голос сестры Серафины заставляет меня вздрогнуть и съежиться. Я с такой поспешностью – прикрыться, скорее прикрыться! – натягиваю новую сорочку, что кружится голова. Приходится обождать, пока пройдет дурнота. Потом я оборачиваюсь к монахине:
– Простите, что?..
Она указывает на мою спину:
– Это то, к чему прибегла твоя мать, пока ты была в утробе.
– Я, право, не знаю, как называлось зелье, которым ее снабдила ведьма-травница…
– Зато я знаю. – Глаза сестры Серафины полны сострадания. – Лишь проклятие Матроны способно оставить подобные шрамы. А теперь ложись-ка в постель!