Железный поход. Том четвёртый. Волчье эхо - стр. 28

Шамиль опустил голову и долго просидел так, не то подбирая нужные слова, не то прислушиваясь к голосу своего сердца; потом огладил бороду и, приложив руку к груди, убежденно и четко сказал:

− Наш народ говорит: «Самое надежное место для кинжала − ножны, для огня − очаг, для мужчины − дом. Но если огонь вырвется из очага и запылает на вершине горы, то кинжал, покоящийся в ножнах, − не кинжал, а мужчина, сидящий с женой у домашнего очага, − не мужчина». И второе: «Как родную землю, надо беречь язык».

А Хаджи-Мурат, прибывший в тот день к имаму72 из Хунзаха со своими джигитами, добавил:

− Слова − те же пули, попусту их не трать.

* * *

…С того дня, когда Шамиль овладел Гергебилем и возвращался на отдых в Дарго, минуло два года.

…С незапамятных времен у горцев Кавказа бытует понятие «абрек». У осетин − «абыраег», у адыгов − «хеджрет», и так далее от перевала к перевалу, от народа к народу… Но в разное время понятие это имело в горах и разное значение.

Абреками называли себя те скопища «сабель и ружей» свирепых башибузуков, пытавшихся захватить власть в Хунзахе − столице Аварского ханства в период безвластия73, когда в результате кровной мести был убит в мечети второй имам Гамзат-бек, беспощадно вырезавший перед этим всю ханскую власть. Шамиль сурово и кроваво, как и пристало Кавказу, положил конец их бесчинствам.

Абреками называли и горских «Робин Гудов», разных мастей заступников простого народа, боровшихся свинцом и сталью, хитростью и обманом против горской знати и государевой администрации74.

Царское командование величало абреками всех немирных горцев, совершавших набеги, во все три периода Кавказской войны. Имелись в виду горцы, не входившие в имамат Шамиля; порою в абреки записывали и наиба имама − аварского льва Хаджи-Мурата за его дерзкие и грабительские набеги, как, впрочем, и других отчаянных горских сорвиголов.

Существуют в горах и другие «цвета» и «оттенки» абречества75, однако абреческая судьба Дзахо Бехоева сводилась к самой расхожей кавказской правде: «Был человек, и нет человека», ушел человек в горы из-за крови − «за кровь». «По трагическому стечению обстоятельств…» − обыкновенно в таких случаях выводило в учетном «гроссбухе» сонное перо царской канцелярии.

В кавказской песне звучит тот же вердикт, только омыт он слезами и горской кровью, которая «…и сейчас остается прежней: это − альянс воды горного ручья с искрами, исторгнутыми ударом железа о кремневую скалу»76.

Он был обычный человек,

Теперь кричат ему: − Абрек!

Любимую спасая,

Убил он негодяя.

Исполнил он мужчины долг,

Теперь скитается, как волк.

Поступок был прекрасен,

Но стал он всем опасен.

Нет ничего − осталась честь.

А след взяла слепая месть.

И нет нигде покоя,

Как вечному изгою…

* * *

…Знал эту песню и Джемалдин-бек. Хорошо знал. С детства знал. Но… знал и то, что пока Дзахо-канлы не будет убит, не будет положен конец и кровомщению. Никакой алым или дият, взысканный с рода Бехоева, не охладит его сердце. За убийство соплеменников, за бесчестье для целого тейпа ему, Ахильчиеву, как самом ближайшему родственнику, не только дозволялась, но и вменялась священная обязанность найти и убить виновника без всякого суда или разбора дела… Адат77 велел, адат указывал: «В случае, если мужчина убьет соплеменника-одноверца, а потом скроется, с него трехмесячный штраф и семеро кровников. На того, кто не подчинится сему решению, падает двойная кровь и двойной бук − расходы по ранению или смерти»