Желая Артемиду - стр. 8

Что именно Майкл с ними сделает, он так и не придумал.

Извилины в мозгу падали и рассыпались подобно костяшкам домино – одна за другой, голова трещала – он едва видел. Проблевавшись в ванной, уснул на голой плитке – холод к щеке, дрожь на кончиках пальцев, кислота во рту.

Очнулся, стоя на коленях у телика, прижавшись к экрану лбом.

Трясущимися пальцами он набрал Кэти сообщение – сине-белесый свет резал глаза – и проверил его с десяток раз, чтобы не выдать себя глупой ошибкой: «Я в порядке, нужно немного времени. Справишься?», и получил ответ: «Конечно. Жду тебя. Береги себя». И как его тринадцатилетняя сестра умудрялась быть самой умной женщиной, какую он только знал?

Прикончив бутылку, Шелли беззаботно посапывала, раскинувшись звездой на кровати: расстегнутые сапоги, задравшийся топ, всклокоченные волосы, мерно вздымающаяся грудь – видя ее спящей, Майкл испытывал к ней щемящую нежность и вину за то, как эгоистично пользовался ее положением. Он пропустил последнюю сигарету и вышел за новой пачкой, по крайней мере, так объяснил себе желание сбежать.

В конце коридора все так же беспокойно мигал свет, но внезапно совсем потух, погрузив его в темноту, шедшую кругами и ромбами. Его бросало от одной шершавой стены к другой, словно неопытного моряка на корабле в шторм. Когда свет снова замигал, он обнаружил, что номера указаны не только на двери, но и на ковриках, будто на случай, если гость напьется до такого состояния, что придется добираться ползком. От частого моргания подступил новый приступ тошноты – внутренности содрогались от спазмов.

Побив себя по карманам, он не нашел денег и поплелся обратно в номер в надежде их отыскать. Никак не мог избавиться от ощущения, что из темноты коридора за ним кто-то следил, два голубых глаза – красивые и пугающие в своей холодности. И вот свет снова исчез, загорелась лишь последняя лампа в конце коридора. Вдали чернел силуэт. Майкл шагнул, но уперся в невидимую стену. Колотил по ней, стирая руки в кровь, задыхался и молил о прощении – бился за ней что есть силы, бился за этой вечной стеной непонимания.

Ты приползешь, как сейчас, и будешь молить принять тебя обратно, ползать в ногах, задыхаться и захлебываться слезами. Ты приползешь, потому что без меня ты не существуешь.

И это было правдой. Фред был прав.

Стена рухнула волной, и пена из осколков пронзила его насквозь. Бессилие свалило его на пол. Из запястий, изрезанных вдоль, пульсирующими рывками билась кровь, темно-сангиновая, почти бурая, и его трясло, как в припадке эпилепсии. В густой жидкости копошилось нечто живое, дергало лапками в отчаянной, но тщетной попытке спастись. Коридор расплывался, кружился, замирал и двоился, будто в причудливом калейдоскопе или сразу в десятках зеркал в комнате смеха. Но никто не смеялся.

я буду умолять я буду умолять только прими меня обратно

Вылилась внутренность вся, и глаза его тьмою покрылись [9].

Молнии сверкали за стеной свинцовых облаков, заливая комнату дрожащим кристальным светом. Напуганный Майкл притаился в темноте, в гнездышке под одеялом, в призрачной надежде скрыться от всевидящего ока громовержца Зевса, которым, как и другими богами, пугал его отец. Майкл усилием воли пытался заставить сердце биться реже, тише, перестать биться вовсе. Несмотря на возраст – всего четыре, – благодаря отцу он не питал иллюзий насчет дружелюбия реальности, которая подчинялась взрослым, по большей части плохим взрослым, но теперь все стало как никогда зыбким, словно он повис на краю пропасти, не в силах ни откатиться, ни спрыгнуть. Раскат грома, злобный, гневный, жуткий, раз за разом вынуждал маленькое сердце проваливаться в желудок, а после быстро взмывать, ударяясь о ребра. Может, недаром отец говорил, что гром свидетельствует о проступках Майкла и нисходит на землю наказанием за его неподобающее поведение? В то утро он стащил с кухни ореховые трюфели – его любимый десерт – и съел их, не дождавшись обеда и ни с кем не поделившись.