Желая Артемиду - стр. 36

Пятый. Шестой. Седьмой…

Он всегда считал про себя, и если он не кричал, то обычно отец ограничивался десятью – сжимая зубы, он отчаянно ждал десятого, самого болезненного удара, после которого бесформенной массой стекал на пол, с облегчением провожая удаляющуюся спину отца.

В тот день Джейсон не остановился. За десятым последовал одиннадцатый. Майкла знобило и трясло, лоб покрылся влажной пленкой, крик застрял в горле, и он открыл рот, как рыба, выброшенная на берег, в попытке вобрать воздух в легкие. Кожа горела. Он горел в этом пламени.

Пятнадцатый, шестнадцатый, семнадцатый…

Майкл научился лежать, дышать и замирать так, чтобы эффективнее справляться с разными видами боли: ремень, хлыст, даже трость, – но когда дело доходило до кошки, ничего не помогало. Потеряв счет времени и ударам, он поднял взгляд к потолку и представил себя рисунком на обоях – черточкой, которую никто не замечал, но которая составляла часть большого целого. Французы называют это пуантилизмом – живопись точками. Вблизи они так и останутся точками, но, если чуть отойти, сольются в картину. Он – тоже точка. Разрушится ли единство полотна после его исчезновения?

– Ты можешь все прекратить, – предупредил Джейсон, его дыхание сбилось, и Майкл с силой зажмурился, испугавшись того, чего подспудно боялся с тех пор, как ему исполнилось восемь. – Хочешь прекратить?

Он не сразу понял вопрос – слова булькали, точно в воде, – ожидал подвоха. Всегда был подвох.

– Хочешь прекратить? – Отец склонился над ним и, схватив за волосы, поднял его голову над столом.

– Хочу, – шепнул Майкл.

– И обещаешь быть хорошим мальчиком?

– Обещаю.

– Не позорить меня?

– Обещаю.

– Не слышу, – потянул он сильнее.

– Обещаю!

– В следующем семестре ты поедешь в Лидс-холл.

– Поеду.

– Вот так. – Джейсон отпустил его, и Майкл с силой ударился подбородком о дерево, прикусив язык. Металлический вкус разлился во рту. Голова шла кругом.

Плеть глухо приземлилась на столешницу прямо перед лицом Майкла, как орудие убийства перед бездыханным телом.

– Тебе нужно чаще напоминать, кто здесь главный, а не то ты забываешься.

Отец как ни в чем не бывало пригладил волосы, раскатал рукава рубашки и вернулся на прежнее место во главе стола. Майкл привстал, поднял брюки, несмотря на боль, натянул на себя и, с трудом развернувшись, поковылял к двери. Лучше испытывать боль, чем унижение – он уже давно казался себе слишком взрослым, чтобы стоять полуголым перед отцом.

– Позови Кэти, – приказал отец вслед, разрезав Майкла надвое – рука замерла на ручке.

– Ты же сказал…

– Я не говорил, что ты можешь уменьшить количество ударов, но можешь выбрать, с кем их разделить.

Превозмогая боль, Майкл двинулся обратно к столу, затуманенным взглядом выловив блеск бутылок за стеклом барного шкафа, и на краткий миг представил, как хватает одну из них, разбивает о стол и перерезает отцу горло – эта мысль так захватила его, так живо заиграла в воображении, что боль почти отступила.

– Закончи со мной, – сказал он и, спустив штаны, снова лег поперек стола.

Утро было немым и застывшим. Солнце ярким шаром медленно поднималось из-за кроны деревьев – сплошная темно-зеленая извилистая линия, словно ночное море. Майкл лежал на сбитых пропотевших простынях, раскинув руки крестом: возьмите Его вы и распните; ибо я не нахожу в Нем вины