Зеркальный образ - стр. 8
– Я дарю их тебе, – сказала она. – Их нужно дарить, так будет правильно.
– Что это? – взялся я за шнурок.
– Постой, – накрыла мою ладонь своей Тася. – Откроешь потом, дома. Пусть они к тебе немного привыкнут.
А потом она и сказала мне, что пока я ничего в Таро не смыслю, мне нужно просто знакомиться с картами: перебирать их, рассматривать. И, как она тогда сказала, «ловить ассоциации», поскольку первое впечатление очень часто и есть самое верное.
– Пока ты не знаешь общепринятых значений, тебе нужно придумать… нет, не придумать, а уловить, почувствовать свои. Эти карты – не мертвые картонки. Они все чувствуют, и они говорят. Нужно только суметь их услышать. В Таро это самое главное. Потом, если захочешь, ты прочтешь и узнаешь каноны. Но интуиция, внутренний голос, чутье должны всегда оставаться на первом месте. Карты – не истина, они лишь проводник между тобой и ею.
– Суметь услышать… – повторил тогда я. И подумал, что это нужно не для одних только карт. Многие неприятности и ссоры, несчастья и беды случаются как раз из-за того, что мы не умеем слушать. Не хотим услышать.
Того, что я услышал пять лет назад от Тамары, я уж точно слышать не хотел. И никакое умение тут бы помочь не могло. Да, это про то, что она меня бросает. Но не только. С этим еще как-то можно смириться, понять, как говорится, простить и все такое. Все мы люди, чувства приходят и уходят, а страдать всю жизнь с нелюбимым, когда сердце занято другим, – это разновидность мазохизма и никому не нужное самопожертвование. Лучше сразу расставить все точки над i, не мучить друг друга и расстаться если не друзьями, то уж не врагами точно. Да, все правильно, все верно, я обеими руками «за». И я бы, наверное, тоже все понял, принял и простил. Но есть на свете такое, чего простить нельзя. По крайней мере я не смог. Томка убила нашего ребенка. Нашу неродившуюся дочь. Теперь, когда мои глаза не зашорены любовью к этой… женщине, я ничуть не поражаюсь, что она это сделала. Но я до сих пор не могу понять, зачем она мне это сказала. Ну, ушла бы к своему Серунчику и ушла (она его так называла, я слышал, Сергу-уунчик, мягко проглатывая «г»). Гелий, прости, бла-бла-бла, я полюбила другого и, бла-бла-бла, жить без него не могу. Отпусти, умоляю, меня, бла-бладину такую! И ведь я отпустил. Не так, правда, как делают это настоящие мужчины в романах. Хотя они там, в романах, настоящие-то, чаще всего убивают изменщицу с ее хахалем, да и смотрят опять стальным взглядом в манящую даль. Я же никого убивать не стал, а совершенно непристойно поистерил, взывая к совести любимой, к ведьтыжеобещалалюбитьвечно и намжебылотакхорошовместе. А уже потом, совсем-совсем потом, после нарезания кругов по городу и ночевки у друга, был пусть и не стальной, а скорее, клюквенно-морсный – такой же красный, мокрый и кислый – взгляд, устремленный не в даль, а в пол, и жалкий лепет о том, что да, я все понимаю, конечно же ты вправе, а я нет, и что, может быть, все-таки… В общем, как бы то ни было, но я же ее отпустил. Да и куда бы я делся! И вот уже после всего этого, уже на следующий даже день, пакуя чемоданы и сумки, которые мною же и полагались быть доставленными к вокзалу (Серунчик жил в другом городе и сокровище свое узрел во время одной из командировок, оценив его по достоинству в двух других)… Черт, у меня до сих пор не поворачивается язык повторить то, что она тогда сказала!.. В общем, собираясь на встречу со своей теперьужеточнонастоящей любовью, Томка как бы между делом призналась: